Кирилл Померанцев

В парижскую «Русскую Мысль» (где в начале 1973 года я работал) приходили со своими статьями Вейдле, Терапиано и другие представители Первой эмиграции, уже весьма малочисленные. Они стали для меня людьми «родом с погибшей планеты», хотя говорили со мной пусть на странном и возвышенном, но русском языке. Иногда у меня было впечатление, что со мной говорит то ли Пушкин, то ли Тютчев. Позже я понял, что это язык Серебряного века — и что он умрет вместе с ними. Возможно, существует связь между достижениями культуры страны и ее величием: часто в истории они поднимаются вместе, пока страна завоевывает другие страны, создавая империю, и грабит чужие культуры. А затем они, углубившись только в производство и торговлю, мельчают. Но у нас дело обстоит гораздо хуже. После того, как коммунисты-интернационалисты полностью истребили все культуронесущие сословия России, ее культура (став карликом) не стала предметом досуга оставшегося населения, нет, она погибла, а степень обнищания нашего языка и культуры вследствие такого геноцида превзошла все уровни, известные Европе до нынешней поры. Уничтожить многовековую культуру самой большой нации в Европе вместе со всеми ее многомиллионными представителями, тут нужно постараться — что и было сотворено ради великой цели.

Больше всех меня поразил князь Сергей Сергеевич Оболенский своим умом, талантами и эрудицией. О знаменитом роде Оболенских я читал раньше, но уже давно не испытывал особого уважения к титулам вообще: еще в юности я познакомился с историческими процессами возникновения знати. Вместе с тем уже тогда я считал аристократизм замечательным качеством — это когда человеку никому (в том числе самому себе) ничего доказывать не нужно, поэтому он ведет себя одинаково во дворце и в хижине. Книга Оболенского «Жанна — Божья Дева» заинтересовала меня прежде всего своим предисловием, в котором автор обосновал процессы регресса в ходе развития истории человечества. Этот внешне малопривлекательный человек в течение нескольких встреч поставил передо мной столько проблем, сколько я не встречал за всю предыдущую жизнь.

Однако некоторое время я не обращал особого внимания на первоэмигрантов, работающих вместе со мной в редакции. Меня даже посадили в один кабинет с самым старым сотрудником редакции Кириллом Дмитриевичем Померанцевым, за стол напротив. Вероятно, тот простой факт, что я его видел каждый день, подолгу беседовал с ним, в особенности на кухне редакции за обедом о всякой бытовой и политической чепухе, делал его в моих глазах (как и других старых эмигрантов редакции) самым обычным человеком. Только позже, когда я уже перебрался во Франкфурт и изредка бывал в Париже, мое отношение к тому, как они себя вели и что говорили, изменилось. Не к ним самим, разумеется, поскольку со всеми я был в дружеских отношениях с самого начала до самого конца нашего знакомства.

Нина Константиновна Прихненко, например, бессменный секретарь редакции, была  как будто просто милой русской женщиной, очень красивой к тому же, но когда она начинала рассказывать мне о разных людях, знакомых ей с детства, особенно о Шаляпине, одна из дочерей которого была ее лучшей подругой, мне порой хотелось свистеть, как на охоте. В редакции также работала Развозова Екатерина Александровна, дочь русского адмирала Развозова и вдова Ростислава Колчака, сына адмирала Колчака. Суровая женщина, она, увы, мало рассказывала о последнем правителе России, считала, вероятно, неуместным делиться сугубо семейными воспоминаниями. Через два года после начала моей работы в редакции она умерла — рак мозга, так что ничего нового о Колчаке я не узнал. С внуком адмирала Колчака я тоже познакомился, он оказался почти копией деда. Был еще Рафальский Сергей Милич, но о нем хочу написать отдельно, этот человек стоит того.

А Кирилл Дмитриевич Померанцев был словоохотливым и отзывчивым человеком, я никогда не слышал, чтобы он говорил о людях плохо, был по своему характеру добрым (даже добрейшим), хотя время от времени любил говорить о своем знакомстве с чертом. Он обладал всеми нужными качествами, чтобы наша служебная дружба переросла в личную, но этого не произошло. Для меня он оказался слишком легким, а я для него — слишком чугунным, как он выразился...

— Вы, Дима, не только очень тяжелый, из вас все время выплескивается агрессия, словно насилие постоянно бродит вокруг вас. Это утомительно.

Он действительно не мог смотреть на жизнь серьезно, был подвластен всем ветрам, бродил по жизни «милым одуванчиком». Наверное, я ему немного завидовал, ведь так приятно земли почти не касаться. Померанцев был лишен большого поэтического таланта, но в нем жила утонченность, свойственная Серебряному веку России. Ум его и талант не были глубоки, поэтому в общем, как мне показалось, он прожил счастливую, пусть нелегкую, жизнь, ведь прожитые несчастья и все трудности быстро стекали с него, как с гуся вода. «Увидеть всю судьбу людскую, //Где каждый путь есть крестный путь, //И эту логику стальную //Очеловечить как-нибудь». Вот его стихи и его кредо.