(5. Штайнеризм. Париж и Лондон в 1940 году)

А он может быть рядом, поскольку мой Померанцев был антропософом-штайнеристом, свято верил в реинкарнацию, хотя не ограничивался только этой верой, ведь доктрина Рудольфа Штайнера плогопланова и многогранна. В течение всех лет нашей работы (в одном кабинете) Кирилл Дмитриевич прочел мне много лекций на эти темы и пытался сделать меня штайнеристом, даже поволок однажды на кладбище Пер-Лашез, где могила этого пророка круглый год покрыта цветами.

Духом человека управляет закон перевоплощения, после смерти связь духа и души сохраняется... Я покорно слушал, а затем возражал, что за всю свою жизнь никогда не встречался с чем-то неестественным, кроме того, знаком немного с историей религий, поэтому нельзя от меня требовать, чтобы я предпочел Рудольфа Штайнера Иисусу Христу.

— Но вы ведь в него не верите.

— Будучи русским, считаю себя православным, чувствовал бы себя французом, счел бы себя католиком. Я человек своей культуры. Вы читали о Великом расколе 1054 года? В нем ничего нет, ни одной спорной идеи, раскол был чисто политическим... А был бы я англичанином...

В конце концов, Померанцев замечал, что я шучу, и махал на меня руками, а через какое-то время опять переходил в наступление, когда подворачивался случай. Он мне не раз рассказывал о своем участии во французском Сопротивлении во время войны; занимался тем, что следил, нет ли полицейских или жандармов (проверяющих документы) в поездах из оккупационной зоны во французскую (Виши), когда вывозили своих (в том числе английских летчиков) в Испанию, и вовремя предупреждал об этой опасности своих товарищей. Может показаться, что ничем особенным Кирилл Дмитриевич не рисковал, но на деле — концлагерем и, возможно, жизнью: его могли выдать немцам, что происходило постоянно. Во время немецкой оккупации французы доносили на своих соотечественноков не меньше, чем советские люди во времена Сталина, а разница, согласитесь, огромная: вишисты и нацисты за недоносительство, например, не расстреливали и в лагеря не сажали, и родственников врагов народа у них не было.

Конечно, по всему белу свету и во все времена доносы, в том числе анонимные, если только они выгодны сильной диктатуре, расцветают. Донос, учила меня мать, отвратителен, но вместе с тем по его действию можно легко понять размеры, глубину и сущность диктатуры. Известно, что в Париже после победы в 1940 году немцы вывесили объявление (на комендатуре): доносов больше не принимаем (так как попросту были ими завалены). Кроме того, на фоне всеобщей апатии французского населения, старающегося в основном улучшить свой быт во время войны, поведение Померанцева можно действительно считать самоотверженным. У меня, во всяком случае, оно вызывало уважение. Сам Кирилл Дмитриевич к этим делам своего прошлого относился довольно легкомысленно, как и ко всему остальному (кроме поэзии), поэтому быстро отвечал на вопросы и сразу переходил на другую тему.

Зинаида Алексеевна Шаховская любила рассказывать, как в Лондоне под немецкими бомбежками и обстрелами Фау-1 и особенно Фау-2 англичане веселились и танцевали, подчиняясь тогдашней моде не обращать внимания на падающие рядом дома. Рассказывала княгиня об этом так (в ее голосе было столько приятного хвастовства), что нужно было из вежливости охать либо ахать. Я сам тоже очень люблю хвастаться без всякой выгоды, поэтому по достоинству оценил скромность Кириллыча: в нем действительно жила тонкость интеллигента, мне совершенно недоступная, но связана она была не с его странной для меня верой в реинкарнацию, а с наследственностью и воспитанием. Однако за все время нашего знакомства Померанцев не задал мне ни одного важного вопроса и ничего интересного не поведал мне в ответ на мои.