(4. Первая эмиграция)

Иногда он рассказывал мне о разных людях Первой эмиграции, о богатых купцах-староверах, об особенностях довоенного русского Парижа, кабаках, шоферах такси, как клиенты их величали «ваше сиятельство», однажды привел к двум чудесным старикам-французам, создавшим в Советской России одну из первых сельскохозяйственных общин: она быстро распалась, все добро они (будучи идейными людьми) поделили, но любовь к женщине оказалась динамитом. А затем они оба (то ли по очереди, то ли вместе) стали возлюбленными Колонтай, к которой до смерти сохранили высокое восхищение. Я забыл их имена, помню, что один из них написал монументальный труд о нашем Расколе и о протопопе Аввакуме. Они вовремя вернулись во Францию, как Померанцев вовремя из нее не уехал, — и все выжили. У меня было изумительное ощущение, когда эти старики рассказывали об Октябрьской революции и Гражданской войне. Мне казалось, что я присутствую в прошлом, словно стою в толпе вместе с ними и слушаю Ленина или Троцкого.

В начале семидесятых годов в Париже еще можно было встретить таких людей. Попадись они мне в руки в 18-м, во время Гражданской войны, расстрелял бы без лишних проволочек — и без малейших угрызений совести. Я им так и сказал. Они, смеясь, мне ответили, что поступили бы со мной не иначе. Один из них прищурился:

— Владимир Мечиславович, вы здесь фантазируете, а я таких, как вы, действительно расстреливал. Гражданская война ужаснее Империалистической, а я участвовал в обеих.

Конечно, он был прав, я фантазировал: пищей служило мое долголетнее почтение к белым воинам, их идеалам, подвигам и самопожертвовании. О политической бездарности белых генералов, исключая Врангеля, во время Гражданской войны, я старался не думать.

Сразу после эмиграции в Париж я некоторое время был бомжом, то есть клошаром. Просить не научился, а грабить не хотел, поэтому часто недоедал (голодать на Западе невозможно). Как-то я гулял возле Свято-Сергиевского Подворья на Крымской улице, разглядывал островок русской жизни, и меня приметила группа стариков. Оказалось, что во время Гражданской войны они были в полку Дроздова, дошли до конца с Врангелем, а уже в эмиграции двое из них воевали в Марокко, затем в Испании на стороне Франко. Но на стороне Гитлера они наотрез отказались воевать: «Мы с немцами позорного мира не подписывали».

В течение десятилетий братья по оружию встречались, собирали деньги для могил своих товарищей, погибших в войнах и умерших в эмиграции, вспоминали их за чаркой. Они пригласили меня отобедать с ними, и я такого наслушался… едва не выл от восторга и белой зависти: они ведь воевали против коммунистов, убивали ленинцев в течение нескольких лет, пытались спасти Россию, как тут не позавидовать. Эти люди мне были ближе всего на свете, это я тогда очень остро почувствовал. Поэтому мое отношение к Померанцеву не могло стать дружбой, в нем была горчинка, о чем я сожалел, конечно.

А еще Кирилл Дмитриевич подробно рассказывал мне о своих поездках по разным странам, в особенности в Югославию, где встречался с Милованом Джиласом, книгу которого «Мои встречи со Сталиным» я считаю лучшей, посвященной этому диктатору.

Читал я и прозу Померанцева. Писать подобное советский человек неспособен: слишком тонка и хрупка эта проза, имеющая много неопределенности. Для меня Кирилл Померанцев более талантлив как писатель, чем поэт, но я никогда этого ему не говорил, разумеется. Все же для того чтобы остаться в человеке и мешать ему жить, а это, вероятно, основная цель всякого искусства, его прозе, как и поэзии, впрочем, не хватало силы: если говорить откровенно, то при несомненной одаренности автора это было «сплошное облако в штанах». Думаю, милейший Кирилл Дмитриевич на меня не очень обидится за эти строки, где бы он ни находился сейчас.