Владимир Максимов

У этого человека, право, не было ничего, способного расположить к себе. Он прибыл в Париж в 1974 году. Где я увидел впервые Владимира Максимова, не помню, скорее всего, в «Русской Мысли», ставшей одним из центров парижской эмиграции, точнее — местом, где встречались представители интеллигенции всех трех эмиграций.

Когда в редакции я видел Сергея Милича Рафальского (эсэра, первоэмигранта), беседующего с Владимиром Емельяновичем Максимовым, мне было совершенно очевидно: коммунисты действительно убили Россию, эти два человека принадлежали не просто двум эпохам, а двум совершенно разным культурам, двум разным цивилизациям. Первый принадлежал русской культуре и христианской цивилизации, а второй — советской культуре и марксистской цивилизации. Нечто подобное происходило в ХІІІ веке, когда волжские булгары-мусульмане встретились, будучи нукерами монгольской армии, со своими родственниками дунайскими болгарами-христианами. Но одно дело понимать, и совсем другое — видеть это и ясно ощущать, тем более что я-то принадлежу народу и цивилизации Максимова.

Кроме того, речь Рафальского резко отличалась от речи Максимова. Как будто оба говорили на русском языке, но русский язык естественно пришел к Сергею Миличу сверху: от отцов Церкви он спустился к Ломоносову, от него дошел до Пушкина, закончившего его метаморфозу, а после, продолжая уже только шлифоваться, развился при Блоке уже в качестве драгоценного сосуда. А затем русский язык от Нестера до Бунина умер от голода вместе с Блоком и Серебряным веком, был истреблен коммунистами-интернационалистами вместе со всеми культуронесущими сословиями России для осуществления великой цели — беспрепятственно создавать новый мир. А к Максимову и ко мне русский язык мощно и быстро попер снизу, из контор, заводов, колхозов, тюрем и лагерей. Я всю свою жизнь пробиваюсь к Блоку и Бунину, но не могу до них добраться; для этого нужны иные поколения уже русских людей и элитная система образования — чтобы очистить русский язык от подвалов, ставших крышами.

Не только язык, но и интонации, жесты, манеры, просто двигаться и оборачиваться — у меня и у Максимова бытовали, вероятно, в русском прошлом только на Хитровке. Не мудрено, что первоэмигранты нас, советских, считали дикарями, даже не представляя себе, что Россия погибла, — слишком любили ее. На чужбине они любили Россию гораздо сильнее, чем на родине, часто безумно, именно — без ума, поэтому делали ради нее многие глупости, стоившие им порой свободы или (и) жизни.