(3. Тоска по Родине)

Я встречался с ним редко, всегда случайно, в гостях, на худвыставке, в газете, но мы с ним неизменно выпивали и долго беседовали, если была такая возможность. А причина, вызвавшая обоюдную симпатию, была только одна: армия. Он называл меня Сержант, а я его Капитан, словно это были наши имена. Его «Окопы Сталинграда» вместо пули в затылок или лагеря принесли ему Сталинскую премию (неожиданно понравились), а моя «Тяжесть» о жизни в СА на китайской границе (1966–1969) прошла незамеченной, но это не имело никакого значения, поскольку литературу мы всегда оставляли в стороне.

Я страстно увлекался политикой и мечтал в свои двадцать семь лет о национальной революции и свержении советской власти, а он уже ни о чем не мечтал, разве что временами о возвращении на родину, ставшую в его мечтах какой-то совсем другой, чем она была, он и не знал, какой. Он тосковал не по реальной, а по придуманной им родине, понимал это, поэтому никуда не стремился, но эта неподвижность грызла его и рождала черную тоску по несуществующей родине. Не знаю, потому ли Некрасов сильно пил, или алкашом стал еще в Совке или Ряжке, как часто говорили, чтобы не произносить СССР, но во Франции, когда я с ним познакомился, пил он по-черному. Как-то в гостях он выпил весь одеколон и духи из будуара хозяйки, когда закончилось вино и коньяк.

Как он умудрялся при этом писать, ума не приложу. В армии я тоже пил одеколон, «Тройной» или «Кармен», пил тормозную жидкость, ел даже сапожную ваксу: деваться нам было некуда, мы даже анашу постоянно курили, чтобы было не так холодно и голодно. Но для чего так баловаться в Париже, тем более, что деньги у него были, право, не знаю. Вероятно, именно так он лечился от тоски. Пить литрами французское вино он не мог, ему это было чуждо, хотя когда в нем уже сидел нужный градус, мог пить даже уксус. Как-то, после посещения выставки Оскара Рабина или Эдуарда Зеленина, точно не помню, мы с ним шли поздно вечером мимо собора Парижской Богоматери. Он остановился:

— Да, Сержант, красивый город, чудесный собор, люблю Париж, но если бы над нами сейчас появились наши бомбардировщики, чтобы разбомбить его, я бы их приветствовал, даже если бы знал, что тоже при этом погибну. Вы меня понимаете?

— Вполне, Капитан, вполне.

На деле я был изумлен, чего-чего, но подобного от этого умного, милого и тонкого человека я не ожидал. Мы брали Париж после того, как своими руками сожгли Москву, чтобы не дать врагу «зимние квартиры», но даже у последнего крепостного солдата армии Александра І даже мысли не было уничтожить эту прекрасную столицу, да еще  радоваться этому. Вместо этого наши предки в Париже хорошо погуляли. Конечно, я понимал, что в Некрасове просто воет тоска. Но было в его словах нечто более глубокое, чем резкое отрицание чуждого ему мира... Несмотря на якобы русскую утонченность, как я ее тогда понимал, Некрасов оказался неотъемлемой частью нашей советской системы, не ее марксистских идей, но вытекшего из коллективизма чего-то более глубокого, от ощущения антиценности жизни человека (взяли, посадили, шлепнули) до непомерной гордыни, живущей в героическом рабе: мы нищие и бесправные, но перед нами вся Европа дрожит.

Я был сознательным врагом советской власти, а Некрасов — не был; в сущности, он хотел от советской власти лишь немного: понимания, чуточку терпения с ним, властителем дум, инженером человеческих душ, как он действительно думал. Потом он понял, что «властители дум» — это чиновники из Главлита, секретариата ЦК, из Политбюро, не терпящие непокорности со стороны «пишущей братии»: они тыкали ее носом в допущенные ошибки, а потом раздавали ей дачи, пайки из распределителей, изредка награждали загранкомандировками… Некрасов долго терпел, во время Оттепели наполнился надеждой, которую потерял во времена Застоя. Он, как и многие другие служители советского искусства, счел возможным проявить в своем творчестве немного самостоятельности... Будто кусок угля на лопате имеет право на мнение.

Некрасов прошел сквозь страшные времена Большого террора и Второй мировой, в которой участвовал и получил ранения, и был, когда я с ним познакомился, уже усталым стариком, желающим только одного: глотнуть немного воли. Но он хотел получить этот дар у себя дома, а не на чужбине, где не смог прижиться — и где умер (в 1987 г.). Должен признаться, что мысли мои возмутились его признанием тогда у парижского собора, но не моя советская сущность, ведь я точно знал, что где-то и как-то не так, как это бы сделали свободные люди, я тоже, задрав голову, смотрел бы на наших бомбардировщиков.

Для меня Некрасов был своим, поэтому я сохранил в неприкосновенности хорошее отношение к нему. Все-таки, говорю я себе сегодня, он был чудесным человеком... Это доказательство того, что во мне продолжает существовать гора всяческой советской мерзости. Вероятно, нужно дождаться исчезновения всех поколений, воспитанных в СССР, а затем еще немного подождать, пока весь шлак не выйдет, чтобы Россия начала, наконец, дышать полной грудью.