Литература (ч. 4)

Серафим Милорадович, стоя во главе издательства «Оверсис», по старой памяти и дружбе заказывал мне различные брошюры, которые я писал под разными псевдонимами — и по тем временам хорошо платил. Он давал мне тему, но цензором никогда не был, поэтому я был очень доволен нашим сотрудничеством. Я мог сочетать приятное с полезным. Тогда же он издал мою повесть «Афганцы» и труд «Правовое Государство» под псевдонимом Владимир Ратибор. Тем временем мои романы потихоньку переводились и издавались в разных западных странах, принося в семью пусть небольшие, но все же гонорары. Конечно, больших денег и славы я не заработал, правда, она обошла почти всех эмигрантских писателей, кроме, разумеется, Солженицына.

Причин тому много. Написать хороший рассказ гораздо труднее, чем хороший роман, поскольку рассказ, как я это понимаю, подчиняется некоторым законам поэзии. Большая вещь может жить вполне полноценно, даже если в буквах нет постоянно живущей музыки, гармонии вообще, — и это, конечно, облегчает задачу писателя. Но одно лишнее слово может испортить рассказ, как и наличие воздуха в нем, в то время как хороший роман вполне способен спокойно переварить определенное число плохих страниц. Почти у всех эмигрантских писателей я отметил как раз очень придирчивое отношение к слову... и Запад этого не принял. Мне кажется, что почти все советские писатели, попавшие на Запад, оказались слишком серьезными своим старомодным (строгим) отношением к творчеству в целом и к слову в частности, кроме того, они в основном повторяли азбучные истины. Для западных европейцев и американцев искусство, как мы, советские эмигранты, его понимали и ощущали, уже отошло в прошлое. Если быть более точным, на Западе люди, принадлежащие средним сословиям, начиная со второй половины ХХ века, стали постепенно называть искусством всевозможные развлечения в литературе, живописи, кино, театре, даже философии. А ведь исскуство, если я его правильно понимаю, отличается от развлечения прежде всего тем, что цель искусства изменить мировозрение и мироощущение человека, как это еще в глубокой древности было определено священнослужителями. А цель развлечения... ну да, ну да. Развлечь.

В Западной Европе и США, когда в конце 60-х — начале 70-х начала прибывать Третья эмиграция, мало кто хотел после рабочего дня лежать на диване с серьезной книгой в руках. Тяжеловесные поучительные вещи, тем более идейные, часто подчиняющиеся традиции описательной литературы, уже не могли их увлечь. Французы, например, даже Сартра, последнего гения Франции, уже не читали или очень мало, а его пьесы ставили все реже и реже, хотя после Шекспира трудно найти ему соперника. Вероятно, когда цивилизация начинает умирать от старости, искусство — это первая высокая ценность, уходящая в небытие: все великие музеи планеты полны яркими тому доказательствами.

Солженицына приняли на Западе не как писателя, а как политическое явление — и постарались как можно больше использовать в своих целях (благородных, разумеется), потому что Солженицын стал антисоветским знаменем; хотя сам он, будучи русским националистом, вызывал на Западе на левом фланге и в центре откровенное неприятие.

Что поделаешь, повсюду пропаганда воспитывает в гражданах желание видеть в националисте — шовиниста, в фашисте — нациста, в консерваторе — реакционера, и эти шаблоны уже давно существуют, препятствуя созданию более гибких политических союзов, чем ныне существующие, а кроме того — принятию очевидных истин, многократно проверенных историей.

Например, отрицается идея, что цивилизации всегда соперничают друг с другом на любом отрезке своего развития, поэтому на землях, где доминирует христианская или мусульманская цивилизация, равенства между ними быть не может. Подобные концептуальные ошибки, в свою очередь, рождают другие, например, идею о возможности создания демократий в мусульманском мире, которая попросту абсурдна, поскольку шкала ценностей исламской цивилизации возносит на свою вершину умму (общину), а не индивида, как христианская.

Я уверен, что серьезность вольной советской прозы (поэзию на Западе вообще давно не читают) вызвала на Западе легкое раздражение и усталость — вне зависимости от таланта автора. Возможно, конечно, что я просто плохой писатель, а мои объяснения — обычная в подобных случаях попытка себе в этом не признаться. Но это не имеет для меня большого значения, ведь после десятилетий постоянного труда отказаться продолжать искать себя пером или кистью редко кто может: все творцы так или иначе графоманы, наделенные манией величия. В противном случае, кто бы сел за письменный стол или встал бы перед полотном: толпа великих сразу бы окружила его… Поэтому с успехом или без успеха, я продолжал писать, и буду это делать, пока у меня есть возможность.