Владимир Рыбаков

Сочтя себя интересным человеком эмиграции, я решил сделать набросок своей жизни, хотя понимаю, конечно, что гораздо легче критиковать других, чем искать недостатки в себе... Попросту невозможно.

Действительно, может ли человек, бросая на бумагу (или в компьютер свою жизнь) не для начальства, быть в чем-либо полностью уверенным, исключая кое-какие даты? Патетический вопрос. Мы даже от самих себя скрываем мысли о себе, извращаем интерпретацию своих чувств, но, наверное, правы: не пытаться любить себя, не стремиться к самоуважению — тяжкий труд, если только в тебе не живет Нарцисс. Словом, сами для себя мы и усердные лизоблюды, и покладистые судьи, и самовлюбленные начальники одновременно. Все же временами хочется устремиться в якобы нелицеприятность, пусть только для того, чтобы затем вздохнуть тяжело... да, не получилось, но ведь старался.

Родился я в 1947 году. Вторая мировая была уже позади, а до новой мировой не дожил (пока). Это — плюс. Родился я во Франции, на самом юге в городе Алес. Как будто французский Мухосранск, но это только так кажется: на деле мои родители покинули большой Лион и поехали жить в маленький Алес сразу после окончания войны во Франции в сорок четвертом с определенной целью — сбежали от продовольственных карточек. Будучи оба врачами, они в Алесе получали от пациентов из окружающих сел всякой всячины более чем в остаточных количествах для всей семьи из пяти, а затем шести человек.

Поэтому я родился от сытых родителей, а это тоже козырь, хотя во Франции во время войны никто от голода не умер. Всем этим могу быть доволен. Родители мои были иммигрантами, получившими французское гражданство еще до моего рождения, поэтому я появился на свет стопроцентным «лягушатником». Тоже плюс. Родители прибыли во Францию молодыми, принадлежали к интеллигенции, мать русской, отец польской, поэтому язык Мольера знали хорошо, все-таки несколько веков он был международным, пока его не оттеснил английский после Второй мировой войны (как раньше французский оттеснил испанский). У матери даже акцента иностранного не было, у отца был, но такой, что можно было предположить его родиной не Краков, а Францию подальше от Парижа где-нибудь в западной глуши. Вновь плюс, французы еще те шовинисты, от малейшего неправильного звука нос кривят.

Когда в год моего рождения продовольственные карточки отменили, семья сразу рванулась (французы говорят «поднялась») в Париж. Врачи в те времена принадлежали к среднему классу, уважаемому сословию, много зарабатывали, особенно, если имели свою частную практику, как мои родители, не зря они позже купили в десятом округе Парижа (арондисмане) целый этаж. Все это — актив в мою пользу. Грех жаловаться.

Почему вся моя семья уехала в 1956 году жить в СССР? Это было решением моих родителей, мне тогда исполнилось девять лет, поэтому меня никто ни о чем не спрашивал, хотя, конечно, именно чудачества родителей забросили меня с одной планеты на другую. Я тогда учился в Париже в третьем классе, любил, как мне рассказывала позже бабушка, улитки, устрицы, кровавое мясо, круасаны, изобретенные австрийцами, когда поляки Собесского сняли под Веной турецкую осаду — и не знал ни слова на великом и могучем... Все же мать могла бы мне сказать в Париже в 1956-м: Владимир Мечиславович, пора ехать.

Так я очутился я за партой в советской школе. Так как мои родители были не только врачами, но и художниками, я с детства поневоле пропитался искусством, даже физически: однажды глотнул раствору, где мокли кисти. Мать-художник отнесла меня из своего ателье в свой кабинет, где мать-врач уколами не дала мне умереть. В детстве меня таскали по музеям во многих странах, однако, кроме детской скуки, я при этом ничего не испытывал. Все эти полотна и скульптуры быстро мне обрыдли — и в Венециях и Мадридах я скучал по своим школьным друзьям-корсиканцам, Большому Бо и Маленькому Бо. Мы бегали по близлежащим парижским вокзалам, Северному и Восточному, хулиганили, ходили на ковбойские фильмы... одному из своих корсиканцев я выстрелил в живот из пневматической винтовки (вот какому из Бо, не помню). А еще в семилетнем возрасте меня отправили в пансионат в Бретань: семья тогда уже трещала по всем швам. Детская память обычно задерживает только необычайные события... Меня одели в шерстяную униформу: короткие штаны и длинные носки кололи немилосердно, — и я сбежал, сам добрался на поезде зайцем до Парижа, где отец обнял, а затем выпорол меня. Та первая в моей жизни «форма» оказалась неприятнее всего, и, вероятно, именно она заставила меня сбежать из замка-пансионата и добираться без денег до столицы, не тоска по дому, по родителям: ведь до сей поры не терплю короткие рукава, шорты и носки до колен.

Венеция запомнилась вероятнее всего тем, что там не было колес. Но ярче всего остался в памяти переезд из Западного Берлина в Восточный: это был в полном смысле слова переход из царства света в царство мрака, и для меня он произошел в полумистической реальности. Яркий перрон Западного Берлина 1956 года, повсюду обычные разноцветные рекламы, обычные люди — сменились внезапной темнотой, затем едва освещенным перроном, на котором стояли в ряд мрачные солдаты в длинных плащах, блестели автоматами, а рядом овчарки. Это был для меня словно фильм, только все происходило в действительности, поэтому я смотрел на новый для меня мир с трепетом и даже некоторым ужасом, не лишенным восхищения: могли возникнуть драконы, злые колдуны, отравленные яблоки.