Начало

Вертеться в себе самом среди трех культур было для меня в юности делом трудным, но приятным, ведь усиливало скрытое тщеславие. Знать то, что люди вокруг не знают, всегда доставляет удовольствие. Вплоть до мелочей. У меня не было голоса и слуха (мягко выражаясь), но чтобы сооблазнить девушку во Львове или Владивостоке, а для меня они в ту пору (15–16 лет) все казались красивыми и желанными, я фальшиво хрипел на французском что-нибудь из Брассенса или Бреля, из Элюара и даже из мерзавца Арагона: получалось. Несколько раз соперники, «набрав кодлу», меня избивали, однажды даже ножом пырнули, но воспоминания о том периоде у меня остались прекрасные, даже если лица давно исчезли за горизонтом времени.

Вероятно, детство и юность большинства рабов (а мы были еще ниже рабов, поскольку не были даже товаром) во все времена одинаковы: юн, здоров, смерти не существует, шквал страстей, с хозяевами себя не сравниваешь, даже в голову не приходит: они на Олимпе. В общем, я был беззаботен, пока не начал медленно становиться антикоммунистом. Тогда я написал свой первый рассказ. До этого, подчиняясь традиции, писал стихи, но стихи были безобразны. Меня учили родители, что искусство есть одно целое, только обладает разными выражениями и манерами. Мать и отец писали красками, старший брат Михаил — резцом, средний Петр — пером, его поэзия как будто многим нравилась еще в Париже. А я ничего не умел: Иванушка тот самый. Дал матери прочесть свои стихи, и получил ответ «займись чем-нибудь другим». По-французски это звучит жестко, как удар хлыстом, поэтому без особой жалости я сжег все свои стихи, и вообще забыл о творчестве. Но усиливающееся презрение к советской серости требовало от меня выхода на сцену.

В школе я порой политически хулиганил, например, разрезал и заново склеил плакат «Лебединое озеро», а затем повесил его в классе, подписав «Сальвадор Дали». Когда мне исполнилось пятнадцать, знакомые матери, в основном искусствоведьмы, подробно объяснили мне, почему им не хочется, чтобы моя мать ездила на Колыму на свидания. Поскольку это были логично, и они были хорошими учителями, посланными мне самой Афродитой, я с ними согласился: действительно, не стоит биться головой об стену, один в поле не воин и все такое прочее. Но одно дело молчать на людях и совсем другое — продолжать изучать ахинею: в школе у меня болела голова, как с перепоя... Я больше всего любил литературу, историю и философию, но как раз именно они вывернуты в Советском Союзе наизнанку (не математика же!), искалечены до глупости и уродливости. И вся беда была в том, что благодаря нашей библиотеке, невольной откровенности матери и моего старшего брата, я стал понимать это все отчетливее и резче.

На деле в СССР наощупь создавались новые литература, история и философия, марксистские, еще никогда не существовавшие, поэтому копировать советским чиновникам было негде. А посему — первый блин комом. Но последующие тоже были «комом», поскольку совершенно новая культура создавалась приказами, под наблюдением примитивных чиновников без интеллектуального багажа, вроде Сталина, Хрущева и Брежнева. Я этого тогда не понимал, поэтому постоянно изумлялся полному отсутствию вкуса во всем советском, порой создавалось впечатление, что советская власть нарочито все уродовала. Однако было одно исключение из правила: литературные переводы, хотя они только подтверждали тезис о крайной примитивности всего советского, поскольку были работой чудом выживших дореволюционных русских интеллигентов, таких, как Пастернак, Лозинский, Маршак.

Написав свой первый рассказ (очень плохой, разумеется), я почувствовал себя гораздо лучше, словно нарыв прорвался. Однако этого оказалось мало, отдушина образовалась слишком узкая для нормальной жизни. Я ушел из школы и пошел на работу, устроился на скорняжной фабрике комбинезоны из искусственного меха шить. В вечерней школе мне стало спокойнее, но я спустился еще ниже, перешел в заочную. Среди рабочего люда на фабрике я, наконец, ощутил в себе некое равновесие: пролетарии никого не учили жить, тем более думать, в большинстве своем хотели только денег, а если и отвечали на добро злом, то только стремясь к тем же рублям. Это было понятно, поэтому приятно, пока я не получил первый серьезный урок жизни — как раз от рабочего класса.