(2. Русские и советские творцы)

Когда я брал с полки французскую или русскую книгу, все было в порядке: я даже толком не соображал, на каком языке читаю. Но советские произведения еще в детстве наводили на меня смертельную скуку, особенно поэзия, хотя позже, когда я вырос, пытался, ей-Богу пытался хорошо относиться к Евтушенко, Вознесенскому или Рождественскому, а они были тогда как будто лучшими...

До появления Бродского, разумеется, но он и Неизвестный только исключения, подтверждающие правило. Дома у нас лежали на полках разные антологии русской эмигрантской поэзии. Выносить книги из дому мать строго запрещала, как и упоминать о них. Нет у нас таких книг, понятно? Читая Поплавского, Георгия Иванова, Ходасевича, я был бессилен (при всем желании) хвалить столь низкий уровень даже таких предельных высот советской поэзии, как: «Жил огненно-рыжий жудожник Гоген...».

Гораздо раньше я с такой же искренностью пытался прочесть «Как закалялась сталь» или «Повесть о настоящем человеке» (не помню, что еще), но это оказалось невозможным, было ниже вкуса. Позже я ухватился за «Двенадцать стульев», посоветовали, но после нескольких страниц отказался, не только скука, но даже легкое омерзение охватило меня. Все это было для меня настолько примитивно и отдавало столь дурным вкусом, что постоянно болела голова. В кино я ходил редко и только на западные фильмы, на советских мгновенно засыпал: война или колхоз в самом отвратительном виде. А почему крутили индийские фильмы, я так и не смог понять.

Мать привезла в Союз Советских не только несколько тысяч французских книг, но также свою богатую коллекцию индокитайских будд, и я любовался их совершенными спинами. Она тоже. Много позже я узнал, что мать покупала их в Париже подешевке у французских легионеров, грабивших храмы в Индокитае. Коллекция через некоторое время исчезла: государство рабочих и крестьян все же заставило мать ее продать — также подешевке, разумеется. В этом была, однако, некая справедливость. Я запомнил будды, потому что меня поразили советские памятники: подобного я раньше никогда не видел. Для меня невероятно уродливые «ленины» грозно стали по одну сторону жизни, странногубые и чудесноспинные будды — по другую.

Конечно, я очень любил русские дореволюционные фильмы, «Отца Сергия» с Верой Холодной и Мозжухиным смотрел раз тридцать, не меньше. Еще я восхищался Эйзенштейном, поднявшим яркую ложь на высочайший уровень мастерства. Когда подрос, решил, что только такой малообразованный диктатор, как Сталин, мог не воспользоваться таким русским гением себе на пользу. Микеланджело постоянно страдал от предварительной цензуры Папы Юлиана, устраивал скандалы, чтобы его святейшество преждевременно не взглянул на полотно и не искалечил до образования гармонии. Но Папа не только его прощал, но и не мешал работать и хорошо платил, хотя в любой момент мог этого гомосексуалиста осудить и приказать (по закону) сжечь на костре. Правда, Сталин тоже не убил своего мастера-режиссера (даже не посадил гомосексуалиста) и дал ему неспокойно умереть своей смертью.

Только позже я понял, что всех лучших кинорежиссеров планеты поджидала незавидная участь: после Эйзенштейна наступила очередь Орсон Велса и Куросавы. Только в одном случае гениальный кинорежиссер пытался выжить любой ценой, а в двух остальных гении пали, став в безопасности и богатстве жертвами коммерческой рентабельности. Что делать, говорил я друзьям, если на этой земле существует только два вида власти: власть власти и власть денег. Никому не советую отказываться от власти денег, она наименьшее зло. А если существует добро, оно принадлежит Богу, мы же рождаемся грешными. Один из моих друзей был стукачом, разумеется, но в то время я еще противопоставлял дружбу советской власти.

В целом с русскими творцами, перебежавшими на сторону коммунистов, у меня не было проблем. Конечно, они поступили на службу убийцам русской культуры, но для меня, тем не менее, они были своими. Некоторые из них оказались омерзительнее омерзения, особенно Горький или Алексей Толстой, но ведь талантливы, а это, разумеется, главное, какое кому дело до мыслей и поступков автора? Но когда я об этом говорил, то постоянно натыкался на непонимание. Я заметил, что вокруг меня изречение пушкинского весьма наивного Моцарта о гении и о злодействе принимают за чистую монету, но понять этого не мог; мысль, что многие советские интеллигенты цеплялись за что угодно, лишь бы найти нечто чистое, меня еще не коснулась.

Я вообще долго не понимал причин невероятной уродливости всего советского. Все прекрасное неизбежно оказывалось дореволюционным. Я искренно искал в советском наличие красивого, даже не прекрасного, но тщетно. На этот вопрос ответом матери было молчание. Как коммунист и врач она знала, что новый мир рождается в неизбежных муках, поэтому можно оправдать убийство миллионов людей, все виды террора, геноциды. Однако почему коммунисты так яростно стремятся к уродству во всем, она сама не понимала, потому молчала, и по-французски кривила губы, когда ей предлагали что-то «нашенское».

Только через десятилетия я кое-что понял. Прежде всего, что коммунисты не несут всю вину за необыкновенную примитивность ими создаваемой культуры. Демьян Бедный, худший творец мироздания, творил на фронтах Гражданской войны новую поэзию нового мира, в то время как в Блоке, самой высокой вершине поэзии, «все звуки прекратились». До невозможности примитивный Демьян Бедный звал, ликуя, неповторимое будущее, а прекрасный Блок в это время умирал вместе со старой Россией, не мог не умиреть, как и многие другие, которых еще не убили. Увы, в этом жила закономерность. В юности все христианские культуры были примитивными, как и недавно (меньше века) родившаяся советская. Убийство христианами в Александрии в 415 году Гипатии, женщины-философа, математика и астронома, хранившей неоплатонизм на большой высоте, только яркий символ: систематическое уничтожение греко-римской цивилизации христианами длилось много веков: ни одного храма не уцелело, в музеях лежат чудом сохранившиеся крохи.

Да, сказал я себе через много лет, советская культура просто умерла новорожденной. Вот почему будды моей юности мне странно улыбались. Они наверняка знали о своей конечной победе. Что случилось бы с советской культурой через пять или семь веков, познала бы она свое Возрождение? Наше потомство ответа на этот вопрос никогда, слава Богу, не получит.