(3. Первые знакомства в редакции)

На третий (или четвертый день) я позвонил Шаховской, бледный, почти больной от страха за принятое решение, и очутился в типографии на улице Менильмонтан. Из квартиры в Латинском квартале я переехал в мансарду без отопления неподалеку от Бастилии (за двести франков), и стал питаться, в основном, китайской пищей, пить дешевое ронское вино (жуткую кислятину), утешая себя тем, что оно все же лучше «Солнцедара» или «Белого крепкого». Вместе с тем с каждой неделей я чувствовал себя все лучше и лучше, дышать стало широко и вольно: меня теперь окружали приятные люди, и споры в типографии с Сибиряковым или Поповским из Второй эмиграции были всегда мне интересны, как и беседы с польским евреем Жозефом (фамилиии не помню). Юный Жозеф, когда в Польшу пришли немцы, побежал не на запад, а на восток — и как шпион семи держав попал, разумеется, на Колыму, где выжил только потому, что сумел устроиться по блату в лагере санитаром. Он первый мне сказал, что «Архипелаг ГУЛаг» описывает самый приятный, легкий круг советской лагерной системы и поэтому невольно является ложью: на деле 70 % ГУЛага не может описано, ибо свидетелей не осталось: все погибли, поскольку были посланы, по сути, в истребительные лагеря.

— Читайте Шаламова, он тоже выжил, потому что по блату стал санитаром.

Жозеф бы тоже в конце концов погиб, но началась так называемая Великая отечественная, то есть советская часть Второй мировой — и когда в лагерях еще оставшимся в живых полякам предложили пойти добровольцами в армию Андерса, он немедленно согласился и воевал в РККА, пока не появилась возможность оставить своих палачей и сбежать на Запад. Он мне говорил:

— Хоть к людоедам бы побежал, только подальше от Красной армии, где командиры своими решениями убивали своих же солдат больше (и чаще), чем нацисты. В лагере, а затем в Красной армии у меня сложилось твердое мнение, что коммунисты все время обязаны убивать людей (по неизвествой мне причине), а если у них не получается, то убивают их самих. Это было постоянное кровавое безумие.

Жозеф так ненавидел советскую власть, что при любом упоминании о ней в его глазах мгновенно появлялась жажда крови. Он как-то сказал мне, что сошел бы с ума во время войны, если бы часто не убивал коммунистов и нацистов, хотя подробности всегда обходил стороной.

— Убивать тех, кто хочет убить тебя, богоугодное дело. Бог дал мне эту возможность, в особенности в конце войны. Нацисты и коммунисты (хрен редьки не слаще), но тогда о геноциде евреев я еще толком не знал, а вот истребление коммунистами многих тысяч людей видел на Колыме своими глазами в течение двух лет ежедневно, — сам мог в любой момент стать трупом с биркой на ноге и контрольным ударом молота по черепу, не говоря уже о постоянном холоде, голоде и невероятных издевательствах, нигде не описанных. Если бы лагерный врач не был евреем и не сжалился надо мной, семнадцатилетним, мои кости там бы и остались, это как пить дать. В сорок пятом я в военной форме оказался в Германии, но не немцев я там убивал, о нет!

Сибиряков, бывший советский инженер, и Поповский, бывший колхозник, о своем прошлом, в отличие от Жозефа, говорить не любили и на вопросы отвечали редко, но советскую власть они ненавидели не меньше: этого они не скрывали.

Рассказ Поповского, как в коллективизацию тетя подарила ему горсть зерна, потряс до меня глубины сытости: в опухших от голода пальцах он нес этот кулечек зерна к себе в деревню и, уронив одно зерно, ползал по ночной грязи и вылизывал ее, пока не нашел его, не прожевал и не проглотил.

Поповский с женой под Парижем выстроил дом, а на берегу Атлантики — дачу. У Сибирякова погибли многие члены семьи. Много позже я узнал, что он, усердно собирающий водочные этикетки, был членом НТС и писал соратникам во Франкфурт, что я вполне подхожу организации, будучи интеллигентом и националистом, и советовал не упускать меня из вида. Мне он об этом никогда не говорил.