(4. Французское сопротивление. Марина Цветаева)

Так что я не терял времени даром, тем более, что корректорской работы было мало, часа на три в день, поэтому я мог писать статьи и заканчивать свой первый роман «Тяжесть» (его я начал еще в армии). Денег у меня было мало, но зато всего остального так много, что о своей бедности я не жалел, тем более, что по советским меркам я жил, как у Христа за пазухой. Статьи мои Шаховская печатала охотно, капали к зарплате гонорары, а когда я бывал в редакции, она беседовала со мной (за чаем или вином) на разные темы. Выдавая зарплату наличными, Шаховская неизменно предупреждала, посмеиваясь:

— Не тратьте, прошу вас, свои деньги на проституток, пробейтесь сквозь толпу, смотрите только перед собой, ведь среди них, я видела, есть прехорошенькие.

Тратить деньги на женщин я был не приучен (только этого не хватало), но об этом княгине не сказал, у нее оказалось странное чувства юмора. Однако чем больше я узнавал ее и о ней, тем крепче становилось мое уважение к ней. Шаховская рассказывала мне удивительные вещи об эмигрантах Первой волны. Когда в 1936 году в Испании началась Гражданская война и французское правительство (социалистов и коммунистов) Народного фронта заявило о своей политике «невмешательства», французские чекисты начали вести себя довольно беззастенчиво: похитили главу Российского Общевоинского Союза генерала Миллера, до этого отравили генерала Врангеля, похитили и убили генерала Кутепова, потом убили Рудольфа Клемента, секретаря Троцкого, Дмитрия Навашина, советского коммерческого атташе-невозвращенца, сына Троцкого Льва Седого, затем бывшего советского шпиона Рейсса-Порецкого; примечательно, что всех этих людей ликвидировали при активной помощи русских эмигрантов. Одну фамилию я знал, мать мне рассказывала (когда я в юности читал Цветаеву) об этом человеке с легким пренебрежением, как часто говорят об удобных предателях: она встречалась с ним до войны не один раз. Поэтому я сказал Шаховской:

— Как же, Зинаида Алексеевна, о бывшем белом офицере Эфроне, муже Цветаевой, я слышал, гнида из гнид, собственными руками удавил бы. А Цветаеву я уважать не могу, извините.

О партийной деятельности во Франции моей матери-коммунистки я говорить не любил, предпочитал говорить о ней только как о враче и художнике. Не рассказывать же, как друг семьи Морис Торез меня на своем колене качал, как каждый день я пил молоко «за здоровье товарища Сталина», как мать участвовала в Сопротивлении с одной лишь целью: подготовить почву для РККА, а затем, когда стало ясно, что придут американцы — для коммунистического переворота. Или как после освобождения Франции американцами моя мать агитировала слишком много болтающих советских граждан возвращаться на родину, «ждущую с нетерпением своих любимых детей», отлично зная при этом, что их ждет пуля или в лучшем случае лагерь. В своих действиях она не раскаялась. Мне было приятнее вспоминать, как в пятнадцать лет я стал убежденным антикоммунистом, а затем не менее убежденным сторонником возрождения России. Но Шаховская, слава Богу, о матери не расспрашивала, для нее было достаточно, что она была интеллигентным и творческим человеком. Это тоже было правдой...

Шаховская, как только я выразил свое презрение к Цветаевой, бросилась яростно ее защищать:

— Вы не можете понять ужасной глубины того предвоенного времени для русских на чужбине. Русские эмигранты были унижены французами, считавшими русских дезертирами Первой мировой, кроме того не платившими по займам, значит ворами; многие эмигранты к тому же нищенствовали, а Советская Россия во время НЭПа стала казаться им более-менее нормальной страной, ведь всего произошедшего после НЭПа они просто не знали или не поняли, попросту не могли себе даже представить. Я сама далеко не сразу поняла всю чудовищность коммунизма. Поэтому некоторым эмигрантам (разумеется, без чести и без совести) показалось, что стоит оказать нужную услугу НКВД, и они получат разрешение вернуться на родину с гордо поднятой головой. Среди таких людей оказались даже бывшие генералы. Цветаева не имела к ним никакого отношения, а муж ее просто обманул: она очередная жертва советской власти, о деятельности Эфрона ничего не знала, петля в Елабуге достаточное тому доказательство. Марина остается великой поэтессой.

В СССР я умел «закруглять углы», а на Западе нарочито этого не делал, дышал свободно полной грудью, поэтому сказал:

— Талант, тем более гений, редко имеет прямое отношение к уму, в этом я уверен. Но я говорю в другом. Если Цветаева не поняла сущность коммунистической власти, не увидела и не услышала гнуснейшее предательство своего мужа, дворянина и марковца, то она яркий символ непроходимой глупости русской интеллигенции, погубившей Россию.

Неожиданно Шаховская со мной согласилась, «глупая» Марина устраивала ее больше, чем Цветаева, работавшая на чекистов. Это было очень по-женски. Чуть позже, когда я уже работал в редакции журналистом, я познакомился с Сергеем Миличем Рафальским, ядовитейшим человеком, и он мне кое-что поведал о прошлом Шаховской. Причем говорил он громко и ясно, ничего и никого не опасаясь. Он вообще шептать не умел. Оказалось, в нашей беседе Шаховская обошла стороной свое евразийство.