(2. Неожиданное предложение на встрече)

Шаховская оказалась на вид самой обыкновенной старушкой, в любом нашем колхозе таких пруд пруди: маленькая, толстенькая, кривоногая, к тому же немного хромая, глаза маленькие, нос — пуговица, шея так коротка, что ее не видно, глаза обыкновенные, ума в них не видно. Но когда она заговорила, зазвучал прекрасный русский язык, давно уничтоженный в СССР. После я к нему, умирающему в эмиграции языку Серебряного века, несколько привык, общаясь с первоэмигрантами, но сразу после эмиграции русский язык, лишенный советских интонаций и другого сора, стал для меня удивительным и красивым открытием.

Шаховская пригласила меня на обед в китайский ресторан (они самые дешевые) и стала обстоятельно допрашивать, после чего решила обрадовать:

— Могу вам предложить работу; место журналиста у меня пока нет, но в типографии освободилось место корректора: шестьсот франков в месяц. Как только это станет возможным, переведу вас в редакцию журналистом. Подумайте и позвоните, когда примете решение.

Шестьсот франков... столько я тратил на ужин в ресторане, разумеется, не китайском, а добротном французском... У «Распутина» еще дороже, но там мне не понравилось: псевдоцыгане, псевдолезгинка, хотя шашлыки по-карски настоящие. Одна моя квартира в Латинском квартале, подумал я, стоит две тысячи франков в месяц... А моя... А...

Я говорил себе все это, покачивая головой, но вместе с тем ощущал, что красивая французская жизнь не то, что мне наскучила, но что к ней я уже, пожалуй, привык, раз фуа гра и устрицы с соответствующим вином соответствующего года принимаю уже довольно спокойно. Кроме того, говорил я себе, она не такая уж прекрасная, эта французская жизнь: ведь если у тебя свое дело и ты не желаешь разориться в два счета, вклаывай по двенадцать часов в сутки, все проверяй, никому не доверяй, за всеми следи...

Мозги мои уже сохли, писать я перестал и начал превращаться в машину, зарабатывающую деньги, но самое неприятное во всем этом, что французская деловая жизнь уже начала меня засасывать: еще год, может меньше, и мне уже не выбраться… И стану я тогда настоящим буржуа, куплю квартиру, дачу, начну ездить на скачки в Венсен и Довиль, в теннис играть, говорить часами о женщинах и винах, заведу любовницу, в общем, стану французом, благо иностранного произношения у меня нет, а для «лягушатников» (они ведь такие шовинисты) это ох как важно.

Я посмотрел со стороны на себя в таком будущем — и содрогнулся от ужаса... или от презрения к себе. Однако сразу решить этот вопрос я не сумел, речь ведь шла о важном повороте в моей жизни... Конечно, деньги не любит только дурак, но Шаховская предлагает мне делать то, что мне нравится: писать, а это отвечает моему глубокому желанию не просто перетаскивать с места на место свой благополучно растущий живот. Ведь Шаховская предложила мне не просто писать, но при этом еще и бороться против советской власти. А это благородно, и кроме того возвышает в собственных глазах, вызывает самоуважение. Не зря мать мне часто говорила с глубокой издевкой в голосе: Если хочешь быть богатым, не пиши, а продавай штаны, они всем нужны.