(2. Симпатии Померанцева к СССР)

Мы часто ходили в рестораны неподалеку от «Русской мысли», иногда он приглашал меня к себе, однажды я встретил у него Евтушенко, в другой раз — Вознесенского, затем еще какого-то выездного советского поэта. Кирилл Дмитриевич был от них в восторге и награждал за внимание к себе всеми парижскими сплетнями об эмиграции, а к нему они стекались со всех сторон, поскольку знакомых изо всех эмиграций и иммиграций по всей французской столице и за ее пределами у него было очень много.

Когда я пытался объяснить ему, что эти советские поэты представляют собой чекистскую витрину, потому выездные (особенно Евтушенко), добрейший Кирилл Дмитриевич обиделся. Он вообще не любил, чтобы о людях говорили плохо, к тому же ему явно льстило, что знаменитые русские поэты современности, как он их называл, проявляют к нему неослабевающий интерес. Для него, как и для большинства людей на Западе, «советский» и «русский» стали синонимами как в отрицательном, так и в положительном смысле, и переубедить их было очень трудно (если вообще возможно), поскольку они воспринимали Октябрьскую революцию как обычную смену строя.

Несколько раз по тому или иному поводу Кирилл Дмитриевич повторял мне изречение Дантона, что нельзя унести родину на подошвах своих башмаков.

— А если вашу родину убили?

— Какое «убили», если до Москвы несколько часов лета.

Затем я узнал, что после окончания Второй мировой войны Померанцев был советским патриотом и хотел уехать в СССР, но его отговорили: в основном это заслуга Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой. Мне об этом поведал Серафим Милорадович, потомок губернатора Санкт-Петербурга, убитого на Сенатской площади. Я с трудом представлял милого Померанцева в советской действительности, да и его участь в Совке после окончания войны не была для меня загадкой, расстреляли бы его и зарыли вместе с другими как собаку — или посадили (а в лагере его быстро постигла бы участь Мандельштама и многих других русских творцов). В любом случае хрупкий, тонкий, долговязый, беспомощный Померанцев долго бы не протянул. Даже если бы ему дали шанс послужить советской власти, он не смог бы приспособиться, непременно по легкости характера ляпнул бы нечто еретическое... Не было в нем нужной ярости для приспособленчества (любой ценой), как у Максима Горького или Алексея Толстого.

Даже в обычной советской коммуналке Кирилл Дмитриевич не выжил бы, но этого он, как и многие первые эмиграны, считающие СССР всего лишь дурной разновидностью России, до конца жизни не понял. Поначалу подобная слепота меня удивляла, но потом, набравшись опыта, я сообразил, что такие люди, как Кирилл Дмитриевич, не хотят видеть действительность, ни ее понимать, они живут своим настроением, видением, поэтому чувства для них всегда сильнее ума. Это прекрасно, если...