(2. Взросление. Секс в СССР)

Еще я долго учился сморкаться пальцами, никак не получалось, а овладеть свистом, закладывая в рот два пальца, вообще не сумел, но зато материться обучился гораздо быстрее, чем это казалось возможным... А после все поехало-покатилось: Франция быстро ушла в забывающееся прошлое, а грязь и вонь стали родными, значит незаметными. Тогда жили дворами, во дворах росла дружба. Геннадий Алексашин, Сергей Волковинский, Павел Капралов, Анатолий Высоцкий, Слава Веремчук, Михаил Коршевский, Самюэль Юда, а затем Александр Барам. Хулиганили постоянно, дрались двор против двора, поджигали почтовые ящики противников, грабили их подвалы, ходили в походы за сливами, орехами, в общем безобразничали, пока не влюбились в поэзию. В морду дать или побить рекорд по числу разбитых стекол в подъездах, — ерунда, ты всего «Демона» выучи наизусть!

Лена Воробьева, Галина Бакарась, Светлана Андреева, Раиса Вапничная наверняка были для нас чудесными созданиями, но я многое о них забыл, даже в именах не уверен. С ними мы учились целоваться, знакомились с женской грудью, скорее подозрением на нее, а они — с нашими телами, мы с нефритовыми воротами, они с золотыми стеблями.

В Союзе Советских обучение физической любви чаще всего превращалось в уродливую вакханалию. Всему виной были прописка и квартирный вопрос, а кроме того советские нравственные нормы, свойственные многим юным культурам: целоваться в сквериках было запрещено, даже держаться за руку порой воспрещалось. Дома или у друзей места нет, а в гостиницу, разумеется, не пойдешь, запрещено по месту прописки. Остаются подъезды, подвалы и чердаки, а это грязь, паутина, крысы... плюс страх быть настигнутым, плюс страх перед беременностью, плюс страх перед властями, родителями... Поэтому когда неожиданно «образовывалась хата», то с цепи сорвавшиеся молодые люди безудержно предавались такому разврату, о котором на Западе самые порочные даже не мечтали. А мне повезло, ведь моя мать, как ни верти, оставалась француженкой до мозга костей:

— Хорошо, схожу к знакомой или на двухсерийный фильм, но будь осторожным, не хочу брюха, ни в коем случае, скандалы нам ни к чему. Запомни это хорошенько, никакой беременности. Я скажу домработнице, чтобы тебе не мешала.

Семья привезла в Союз Советских всю свою французскую библиотеку, пропустили, ведь на басурманском, и мать приказала мне выписывать, читая, незнакомые французские слова и запоминать их, ибо, говорила она, обширный словарный запас даже у глупых людей спасает психику от всевозможных коплексов. Хотелось во двор, целоваться, драться, а не сидеть дома и читать на французском. Все же приказ был выгодным: за успехи мать платила. С пачками открыток-репродукций происходило подобное: если из десяти произведений я сразу распознавал не меньше восьми — рупь, затем, когда подрос, три.

Не знаю, как у других, но сразу отличить одного Брейгеля от другого мне было не так легко, как может показаться на первый взгляд, если можно так выразиться. Как в детстве французском, так и в отрочестве советском на живопись мне было наплевать, но не на франки и рубли. В меня впихивали французскую культуру, однако советское воспитание во дворе, на улице и в школе брало свое, было гораздо сильнее. Я играл «в своих» и «в немцев», хотел под танки, мечтал стать Гастелло, еще чекистом, пограничником, держать границу на замке. К тому же был в пионерской дружине имени Павлика Морозова. «Он живет в наших сердцах. Презирая угрозы, за правду стоял до конца». Я тогда еще не знал, разумеется, как отвратительно петь подобное.