Союз Советских

В Союзе Советских поначалу я был поражен до недоверчивости окружающей меня нищетой и грязью, обветшалостью даже в новом, но особенно невероятно плотной серостью, она запомнилась больше всего остального. Как в яркий летний день город и все люди, даже зеленая трава способны быть серыми — для меня это было абсолютно непонятным; о советской власти я еще ничего не знал, разумеется, поэтому плотная повсеместная серость ощущалась мной как результат некоего колдовства, а не глупости в планетарном масштабе.

Хотя злое из сказки в девять лет детально не запоминается, кое-какие штрихи из нового для меня быта все же остались в памяти. Через несколько месяцев после нашего переезда из Франции в СССР я с матерью был в гостях у какого-то инженера сахарного завода, и увидел сливочное масло в воде — это меня удивило. Позже мать объяснила:

— Так масло дольше сохраняется. У них нет холодильника.

— У инженера нет холодильника?

— Здесь государство находится на службе рабочих и крестьян, поэтому они богаче инженеров.

Мать до последней нашей встречи в 1967 году говорила со мной только по-французски (чтобы я не забыл этот язык), и то, что она сказала, звучало очень странно. Для меня это было ложью, поскольку я с классом уже побывал в богатом колхозе и видел там разруху, трудновообразимую для французского мальчугана, которого еще недавно во время каникул родители посылали к тулонским фермерам покупать свежие яйца, хлеб, масло, маслины, ветчину, утку, паштеты... Эта ложь была не первой, услышанной от матери, ведь с раннего детства и до 1953 года каждой утро я пил молоко «за здоровье товарища Сталина». Так что мне еще не такую «лапшу вешали на уши», но в Париже я не мог ничего сравнить, только верить, поэтому сливочное масло в воде осталось в памяти.

Второй случай еще проще: я видел, как люди подходили к старушке, сидящей на улице на ступеньках рядом с большой сумкой, протягивали ей монету, получали стакан, сыпали его содержимое в карман и отходили. Я повторил все жесты: в кармане у меня оказались какие-то серые и твердые семена. Я заставил себя съесть почти целый стакан, они кололи рот; в общем, решил я, порядочная гадость, но особенно не удивился, поскольку уже привыкал к тому, что в этой стране вообще ничего вкусного и красивого не существует. К вечеру я слегка захворал. Мать объяснила:

— Это семечки подсолнуха, ими во Франции кормят птиц, а здесь едят, только нужно семечки не есть, а лузгать, запомни это слово. Ядро съедаешь, шелуху выплевываешь, это не очень эстетично, но, говорят, полезно. Народ ведь не обманешь.

— Лузгать. Но для чего человеку есть птичью еду?

— Обычай. Во Франции не едят гречневую кашу, а она ведь вкусная, не так ли?

Магазины мне ничего не напоминали, я себе просто не представлял, что может существовать подобная нищета: мясом в магазинах называли серые кости и жир — и за ними стояли очереди, хотя только собаки, как мне казалось, могли подобное сожрать. Выбора еды в СССР вообще не было, но больше всего меня изумило отсутствие в магазинах фруктов.

— Если этим людям бананы и ананасы не нравятся, я это могу понять, но они ведь привыкли к местным фруктам, а их тоже нет, а когда есть, они полугнилые. Фрукты ведь не колбаса, их не нужно делать, только сорвать с деревьев и привезти. А на рынке, где я был с Марьей Николаевной, все нормально, мясо, правда, облеплено мухами, но оно все же есть. Не понимаю, почему в магазине жуткая грязь и вонь, а на рынке все нормально, хотя тоже грязно, конечно.

Ответ матери был изумительным, но тогда я не мог его оценить:

— Все неприятное, что ты видишь — это последствия войны. Через несколько лет в Советском Союзе будет все, как во Франции, даже лучше.