(13–18. Лишь пристальней взгляни: ведь Петербург — плита...)

Вся книга в формате PDF (19,2 MB)

13

Лишь пристальней взгляни: ведь Петербург — плита
Могильная для угоревших в дымном слове,
Как в камере с циклоном, ибо грудь пуста,
И водянистые чернила вместо крови.

И ходят упыри, вещая про Христа,
Скопцы бесстрастные с призывами к любови.
По морде б дать — да нет, не выйдет ни черта.
У бесхребетных душ защита наготове:

Мол, слабость — сила, а в насилии одно
Бессилие, как некий червь, заключено.
И зло берет, и смех от хитрой этой трели.

Но, как ни странно, мы союзники давно:
Мы в склепе ищем дверь, ведь меж теней темно,
А там, за пей, страна все в той же карусели. [311]

14

Раскаянью не миновать угара,
Когда оно — предлог, чтоб сохранить
Уже не Ариадны — просто нить,
Подгнившую слегка в житейских сварах.

Веревочка седа, как от сигары
Оставленной дымок. Кого винить!
Лишь потяни — уже остановить
Клубок нельзя. Витками сходят чары.

Связует нас не то, что веселит,
А хоть печальный, но святой синклит
Ума, любви, надежд, предчувствий, веры.

Разбей звено — и сердце замолчит.
Распад не остановят полумеры.
Болезнь страшна, когда причиной быт.

15

А там, за ней, страна все в той же карусели —
За болью быта и за стенами квартир,
За снежной стройностью пропахших смертью елей,
За мудростью страстей, стремящихся в эфир, —

Россия! мы тебя бесславно просмотрели.
Живем как бы во сне, у входа в горький мир
Экстазов и истерик. Ты же еле-еле
Способна претворять вседневный хлеб и жир [312]

В толику малую духовного волненья.
Но раболепство называли мы смиреньем,
И музыкой стихий — восторги дикарей.

Чего ж мы ждем теперь? какого обновленья?
Из недр Аида Персефоны возрожденья?
Винить ли, и кого, за плахи площадей?

16

Болезнь страшна, когда причиной быт.
Любовь моя! И ты не устояла!
Тот день, тот час тобою позабыт,
Когда для нас окончилось начало,

Когда словесных слава пирамид
Нас тяжестью предвечного венчала,
И я оттачивал меж невских плит
Стихов своих серебряные жала.

Все в памяти стирает перезвон
Тарелок и часов, к грехам Манон
Леско невольная и злая тяга...

Слезой единой смыть бы тяжкий сон!
Но вновь зовет куда-то телефон,
Еще в ресницах не просохнет влага. [313]

17

Винить ли, и кого, за плахи площадей,
Когда я сам увяз в двойном венке маразма?
Ведь каждая строка в плену у плеоназма,
И вот — фиглярничаю, грустный лицедей.

Смеясь, тяну я нить асбестовых идей
Из формы каменной и, наживая астму,
Курю без отдыха, чтоб в творческом оргазме
Сей кружевной кирпич родить, как Асмодей.

Есть опьянение в веселии жонглера,
В трюкачествах с огнем, в глотании гвоздей,
Как в плясках смерти на пиру во время мора...

Мой разум — шут, а цирк — поселок Варандей
В Ненецком округе... Но вспомню слишком скоро
Вечерний пар болот и недожизнь людей.

18

Еще в ресницах не просохнет влага,
Еще мираж тех лет передо мной,
Еще как будто голос слышу твой,
А в жилах уже снова бродит брага:

Безумец, и бездельник, и бродяга,
Обвенчанный с полнощной тишиной?
И только-то? Лишь ветер за душой?
Да сказки о дервишах и варягах? [314]

Все так. Но на путях моих рассвет
Не дня, но века виден столько лет,
Что в сторону нельзя ступить ни шага.

Пусть даже тявканье раздастся вслед —
Не обернусь: лишь отбежит дворняга,
Как вспыхнет вновь трусливая отвага.