(4. Фотографии — мертвая память...)

Вся книга в формате PDF (19,2 MB)

* * *

Фотографии — мертвая память
И немного страшная, вроде персон
Восковых. Их рассматривать — словно сон
Все один и тот же видеть годами

Или вдруг, разбирая вещи,
Наткнуться на платье, в котором молодая мать
Тысячу лет назад водила тебя гулять
(Его твой отец подарил невесте).

Но платье тронуто молью, персона — пылью,
А сон — как пчелиный укус:
Говорят, что целителен, но все же в нем боль, а не вкус
И не запах меда со склонов гор, что поросли былью.

Но на сетчатке глаз, в глубине зрачков, совсем незаметно
Для гостей непрошеных (так что никак не украсть)
Целый мир разместился, в котором власть
Отдана всецело твоим бессмертным.

Как всяк из них молод и как прекрасен!
Кто посмеет сказать, что вот тот старик —
Горстка пепла давно!?
  — Я перехожу на крик.
И нет крика громче, ибо я — безгласен...

23–24.12.1988 [235]

* * *

Твой голос звенит в ушах
И образ стоит в глазах.
И больше мне ничего
Не надо, чтоб помнить тебя:

Ни жалких бумажных клочков,
Хранящих украденный миг,
Ни звуков с пластмассовых лент,
Затерших значения слов.

Ведь не бывает и быть
Не может, чтоб человек
Невысказанное записал,
Невидимое запечатлел.

Но если бы фотоальбом
Задумал завести Бог,
Взглянул бы Он в память мою
И там нашел бы твой лик.

Я думаю, Он узнал бы тебя сразу.

17.01.1989 [236]

* * *

Когда падает мокрый снег январский
И ветер с залива нагоняет ангины и волны,
Ночью вернувшись домой, я ложусь по-барски
На диван, не раздевшись, нетерпением полный:

Доколе же будут дни разлетаться
Бесцельными брызгами из грязной лужи,
Доколе сивуху глотать экзальтации,
Как будто бы нет ничего получше?

Но колокол сквозь свистопляску ветра
Подает спокойный и мерный голос,
Говоря, что до секунды и до сантиметра
Сосчитан и колос на поле, и волос

Каждый у каждого, и ежедневно,
В ливень и в снег, бесценные брызги
Питают землю, чтоб в мире бренном
Копились жертвы для жизни и риска.

22.01.1989

* * *

Бетонный мешок, а стены
Обляпаны серым цементом.
Не поговорить даже с тенью,
Молчанье звучит крещендо.
А окно, о котором
Столько изломано перьев,
Полностью забрано в шторы
Железные, а поверх — из дерева. [237]

Что там: зима или лето?
Бог его знает! Наверно,
Очередные наветы
Сделали небо неверным,
Сделали мир желто-тусклым,
Словно лампа в моей одиночке,
Друзей превратили в трусов
И дни обратили в ночи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот так и душа томится
В мешке из костей и крови,
В отчаянье сквозь глазницы
Ища любимые лица,
С кем поделиться кровом.

7.03.1989 [238]

* * *

Горькая привычка — разговаривать по ночам
Иногда с Богом, но чаще — с собственной совестью,
Что, впрочем, почти одинаково для каторжан,
За воровство недостижимого приговоренных к зависти
Белой-белой, словно одежды горних святых,
Но неизбывной, как дурманящий грех первородности,
Что толкает нас к двери, в которую стоит войти —
И очутишься сразу в царстве восторга и радости.
Почему-то мы думаем, что там душа
Успокоится чуть ли не до Второго пришествия,
Забывая, что недаром спешат утешать
Всего чаще, когда уже не поможет участие.

17.03.1989