(2. Счастливое спасение)

Я никогда никого в жизни (до и после Афгана) так сильно не ненавидел, как афганцев, хотя умом понимал, конечно, что это мы вторглись, это мы убиваем целые кишлаки и пытаем в застенках не меньше, чем это делают моджахеды. Я знал, что эти моджахеды дети по сравнению с нашими чекистами, обладающими по праву абсолютным первенством во всей истории Европы по числу уничтоженных людей. Не помогало. Одно дело статистика, другое — слышать своими ушами и видеть своими глазами страдания и смерть своих, а не чужих людей, ведь каждым из замученных мог быть я сам, мой племянник, сослуживец или его сын.

Хорошо, что у меня в Афгане никогда не было с собой оружия, мог сорваться, так сильно хотелось порой убивать афганцев, хотя они защищали свою родину и веру. Но в таких условиях все понятия справедливости улетучиваются. Однако не поэтому с самого начала я сказал себе, что никогда не возьму в Афганистане оружие: мысль даже случайно выстрелить в забритого парня, занявшего в нашей армии мое место, вызывала во мне не страх, а ужас. Это, сказал я себе, не Ангола, где наступали кубинцы. Юра, не служивший в армии, тем более советской, не был столь щепетильным, порой таскал для самозащиты китайский автомат, худший на земле (лучшими АК и АКМ были египетские), но в человека он никогда не стрелял, только охотился.

Конечно, во время этой войны злые чувства к советской власти во мне не ослабели, куда там, ведь вновь повторялось старое: коммунисты заявляли, что советских пленных в Афганистане нет, а когда признавались в их наличии, ничего не делали, чтобы их спасти. Пленных спасали в основном только американцы, когда это было им выгодно, что случалось очень редко, ведь американцы хотели отомстить СССР за Корею и Вьетнам. Наверное, им казалось, что старики в политбюро, а затем Горбачев будут лить слезы, не спать по ночам... Не могли же они в Вашингтоне думать о несуществующем в СССР общественном мнении. В общем, все попытки НТС спасти более тысячи молодых советских солдат ни к чему не привели: спасли только одиннадцать человек. Горечь от подобного поражения была очень сильной.

Поэтому я говорил Юре Миллеру на краю той ямы не рыпаться. Если просто шлепнут, радоваться надо. Юра со мной согласился. Командир все не возвращался, два афганца перед нами щелкали затворами, облизывались, кривлялись, поэтому Юра, отвернувшись, стал мне рассказывать о Гайлани. Оказалось, мать Юры была, как многие аристократки, родом из многих славных родов, в том числе по отцу из черкесского княжеского рода Улугаев. Генерал-майор Улагай командовал дивизией, затем корпусом, был видным участником Русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн. Умер в эмиграции в Марселе в 1944 году. Но гораздо раньше, еще во время завоевания Кавказа, род Улагаев раскололся, одна его часть ушла в Персию и Афганистан — и там один из Улагаев женился на женщине из рода Гайлани. Другая часть рода перешла в православие и стала служить Белым Царям. Так что все это — правда.

Я слушал и хотел ему верить, от надежды резко закружилась голова, вообще физически мне стало хуже, чем раньше. Мои нервы воскресли. Надежда сильно болит, оказывается. А Юра продолжал говорить так, словно рот ему не принадлежал. Наконец безумный дервиш вернулся, сказал, что в штабе Гайлани все подтвердили, поэтому нас не расстреляют, но видеть нас он больше не хочет, в следующий раз никто нас не спасет. Нам приказали лечь на землю, избили, а потом приказали ползком покинуть лагерь, подгоняя нас штыками. Я не уверен, но мне кажется, что после случая у той афганской ямы я перестал нуждаться в адреналине вообще. Разумеется, это отразилось на моей манере писать, злоба к описательной литературе поубавилась, сочетание букв Ч и Т стало для меня менее одиозным, необходимость в постоянной резкости и срезах в предложении ослабела, даже некая плавность в строке уже не принималась мной враждебно.