(7. Подписание заветной бумаги)

Описать здесь все не со мной, а во мне произошедшее в течение последующих дней в воспоминаниях, — невозможно, тут нужен Платонов, Набоков, Кафка, Селин, Марамзин. Я слышал не раз, что достаточно принять несколько доз сильного наркотика, чтобы оказаться затянутым в спираль без выхода из нее. Со мной этого не произошло. Причин тому может быть несколько.

Во-первых, я пошел на это не по своей охоте, а для выполнения определенного задания, — и это наверняка создало психологический барьер. Во-вторых, я страстно люблю действительность, иначе не посвятил бы большую часть своей жизни стремлению изменить ее в своей стране. В-третьих, естественная химия во мне бунтует каждый раз, когда я ее нарушаю, например, стоит мне выпить хотя бы сто грамм, как все, выходящее за рамки журналистики, становится мне недоступным, в особенности рассказ, самый трудный вид прозы.

Все эти опиумные дни Филипп рассказывал мне о своей жизни «во Всегда», где он ухаживал за своей будущей матерью и где Пугачева постоянно этого желала и вместе с тем из ревности пыталась оторвать его от этого безумства, даже подожгла здание университета. Я даже имел право узнать расположение разных знаков на теле певицы. Степан был куда проще, он каждый чертов день постепенно накачивался опиумом, пел блатные песни одну тупее другой, а затем, как он говорил, ложился и отправлялся, если повезет, путешествовать.

Вначале я думал, что в бреду у меня появятся опиумные видения, особые сны, но подобного не происходило, только жизнь непонятно как становилась все красивее, а затем прекраснее, от камня под ногами до пейзажа, на деле лунного. А еще все на свете, даже рассказы Филиппа о Пугачевой, стали терпимыми. А с будущей своей матерью Мариной он уже познакомился и пригласил в кино. На деле он все забывал и повторял сначала…

Только на четвертую ночь ко мне в пещеру «пришла» двухметровая женщина странного цвета, вероятно атлантка, как мне представилось: ее черная кожа отливала красным, по бокам рос мех, на руках блестели длинные когти, а ее тонкий хвост бил меня по бокам и спине. Я долго занимался с ней любовью, и оргазм по продолжительности был раза в три длиннее обычного: несмотря на грузную комплекцию, я первый раз в жизни сделал мостик. Атлантка не произнесла ни единого слова. Утром у меня болело все тело, особенно спина. В последнюю ночь Филипп сооблазнил Марину, а я «вышел из своего тела», побродил по горам, понаблюдал за афганцами и вернулся. Таким образом, я понял путешествия Степана.

Филипп спросил, подписывая бумагу и прощаясь со мной:

— Неужели, сержант, ты никого не полюбил? Ведь там, где ты был, много места для высшего кайфа.

Я искренно ответил:

— Я видел и чувствовал только порог смерти, эта атлантка — ее предвестница, а ты по сравнению со мной уже давно сделал шаг вперед: у твоей Пугачевой голова скелета. Если ты ее не бросишь, афганцам не нужно будет тебя добивать, она сама это сделает. Что касается твоей будущей матери, я не знаю, что сказал бы Фрейд, но не так трудно понять, что если Пугачева — символ смерти, то образ Марины — жизни, это мать в твоем подсознании стремится тебя спасти. Поэтому мой совет: будь с Мариной — и прогони Пугачеву. Понял? В этом твое спасение. Запомни это хорошенько.