(6. Фантазии о Пугачевой)

Пугачева была всегда необыкновенной, с рождения на ней были особые знаки, необыкновенный взгляд, уже в пионерской дружине ее голос завораживал всех вокруг. Так проповедники рассказывают о детстве Будды, у Филиппа были те же интонации. Часа два, не меньше, он рассказывал о ее необыкновенном детстве; хорошо, что я не слушал, вспоминал свою последняя рыбалку в Вандее. Для меня нет разницы между алкашом и наркошей, они одинаково люди, пытающиеся покинуть отвратительную для них действительность. Они всегда были и будут на этой земле. Для нас, европейцев, разбросанных по всему свету, алкоголь куда страшнее наркотиков, и причина понятна любому: он для нас привычен в течение тысячелетий и стоит поэтому гораздо дешевле, чем любой наркотик. От алкоголя ежегодно погибают сотни тысяч, от наркотиков — ерунда.

Однако в наше время в ходе развития общества потребления, то есть массового производства товаров не первой необходимости, наркотики неизбежно станут более дешевыми, иначе рынок задохнется, поэтому рано или поздно государство объявит на них свою монополию: это единственный способ заработать много денег и тратить меньше средств на лечение наркоманов. Конечно это произойдет в будущем во время сильнейшего экономического кризиса, поскольку общество принимает подобные реформы только в отчаянные времена.

Я думал об этом, пока Филипп рассказывал, пел, восхвалял, сыпал подробности о первой страстной ночи, которую он провел со своей Пугачевой, — не мог я слушать весь этот бред. Затем я стал решать, а что мне собственно делать... Вывод напрашивался сам: взять подпись только Степана и уехать... Как только афганский командир (который учился на агронома у нас в Крыму) узнает о решении этого шурави, то наверняка зарежет его или передаст афганцу, потерявшему всех родных; мы уже убили около миллиона афганцев, больше всего, конечно, детей, женщин и стариков в кишлаках (террор есть террор), так что охотников замучить советского пленного всегда достаточно. В конце концов, думал я, если ему хочется «жить» в этой пещере с Пугачевой (пока не погибнет), ведь в реальной жизни эту примитивную певичку он ведь все равно никогда не встретит, то это — его дело. Зря я, конечно, оскорбляю эту Пугачеву, она, наверное, хорошо поет, раз этот псих ее обожествляет, как некоторые французы Эдит Пиаф. Я решил, что не стану гробить себя опиумом ради того, чтобы спасти человека, по сути дела этого не желающего. Сколько уже нормальных парней сложило свою голову в этой войне... никто об этом дегенерате не вспомнит.

Приняв такое решение, я стал слушать Филиппа:

— Понимаешь, я стою у собора Святого Юра, меня держит за руку Алла, бормочет песню, а ко мне приближается девушка — и я узнаю ее... Ты знаешь, сержант, собор Святого Юра, слышал о нем?

— Не только слышал. Я одно время работал во Львове, красивый город, хорошо сохранился после войны, не то, что Москва, полностью разрушенная, даже от Кремля мало что осталось. Помню во Львове Латинский собор, дворец Потоцких, ощущение у меня было, будто по Европе гуляю. Ты разве не хочешь туда вернуться? Прогуляться по проспекту Шевченко?

— Академическому проспекту, так он раньше назывался. Купить меня хочешь, сержант... Но я о другом. Когда девушка подошла, Алла схватила меня за щеку и сказала:

— Узнаешь ее?

Я спросил:

— Какая Алла? Пугачева, что ли?

— Конечно.

— А когда это было?

— Всегда это было... Такое время — оно всегда, такое имя у такого времени: Всегда. Оно во мне, я в нем. Но ты мне все время мешаешь... Я узнал девушку: это была моя мать за семь лет до моего рождения. Алла до крови поцарапала ногтем мою щеку и сказала, прижавшись ко мне:

— Ты ее уже любишь, но она не знает будущего, поэтому ни в чем не виновата, но я не допущу, чтобы ты ее... Ты меня бросишь ради нее, я одета в твои сны, но все равно этого не переживу, лучше тебе, чем себе, глотку перережу.

— Понимаешь, сержант, я уже знал, что должен полюбить эту девушку и сделать все возможное, чтобы она не встретила в будущем моего отца, обязан сделать все, чтобы я не родился, а остался навсегда во Всегда.

— Во всегда?

— Да. Алла это тоже понимала, но она как раз хотела, чтобы я родился, ведь только в этом случае она могла избавиться от своей любви ко мне, вообще забыть меня. Девушка прошла мимо нас и с любопытством посмотрела не на меня, а на Аллу, постаралась вспомнить, где ее уже видела, но шаги ее оказались слишком поспешными — новое отвлекло, — и ее память ушла в другую сторону... Я постарался успокоить Аллу, стал клясться ей в верности, хотя уже знал, что на следующий день пойду встречать Марину на выходе из университета... Но вместе с тем я не хотел терять Аллу, окруженную постоянно влюбленными в нее красавцами.

Я слушал Филиппа с растущим удивлением: в его мире, созданном опиумным бредом, он говорил на неплохом русском языке. Как это возможно? Мне захотелось спасти его от гибели, хотя он ее явно хотел, лишь бы остаться в им созданном чудесном уродстве: как еще можно назвать подобное? Я спросил себя: сумею ли остаться целым, если стану столько времени дышать тем же количеством яда, как делает этот законченный наркоман. Не знаю точно почему, но мне стало неудобно... Вероятно, во мне вызов родился: явно все хотят его смерти, судьба, он сам, но вот вам, выкуси...

— Ладно, согласен, стану с тобой травиться, но если ты после этого бумагу не подпишешь...

— Подпишу, раз ты, сержант, войдешь в мой мир и все в нем увидишь, раз обязательно поймешь, на что я пошел, чего лишился. Присядь, я тебя научу, что и как.