1.4. Богословское интермеццо

В противоположность Фрейду и Марксу, — философствование Вышеславцева, — как, впрочем, и философствование солидаристов, — направлено, если можно так выразиться, не снизу вверх, а сверху вниз. Оно не стремится профанировать категории духа, свести их к категориям материального бытия. Оно ясно видит их своеобразие. Оно хочет понять развитие научных знаний из внутренней логики научного мышления, развитие и смену художественных стилей из внутренней логики художественного творчества, не обязательно ставя при этом вопрос об отношении науки или искусства к производству благ и удовлетворению потребностей. Оно не склонно заниматься психоанализом творчества Достоевского и не считает существенной связь Реформации с крестьянскими восстаниями XVI века.

Зато тем более высоко оно оценивает все, что думали до нас великие мыслители, пророки, ученые и художники всех времен и народов, видя в том, что сделано ими, выражение внутренней логики и неповторимого своеобразия, самозаконности и самостоятельности каждой сферы бытия. Оно отвергает постулат Гегеля, думавшего, что материя подчиняется законам духа. Но на том же основании оно отвергает и убеждение Маркса и Фрейда, считавших, что дух — эманация материи...

Но не будем отвлекаться в сторону. Сказанного достаточно, чтобы объяснить, почему, строя свою этику сублимации, давая иное нравственное истолкование открытиям аналитической психологии, Вышеславцев не проходит мимо лежащего перед ним богословского наследия, почему его книга о преображении эроса начинается с несколько богословски звучащих глав «Антитеза закона и благодати».

Вышеславцев опытный и умелый диалектик. Он ведет свою мысль путем противопоставлений, и изложение этики начинается у него противопоставлением новозаветной этики благодати ветхозаветной этике закона.

«Что такое „закон“? — пишет Вышеславцев. — Закон как религиозный, так и юридический, есть, прежде всего, норма внешнего поведения, это постановления: „не прикасайся“, „не вкушай“, „не дотрагивайся“... „Зачем вы держитесь этих учений — спрашивает апостол Павел: никто не осуждает вас за пищу, или питье, или за какой-нибудь праздник, или субботу“. Все это лишь „заповеди и учение человеческое“, „закон заповеди плотской“, в спасительность которого могут верить лишь на плоть надеющиеся.

Таким, на плоть надеющимся, противопоставляются „не на плоть надеющиеся“, „служащие Богу духом“, живущие духом, вольные духом. Они и есть те поклонники, которых, по слову Христову, ищет себе Отец, — поклонники „в духе и истине“.

Но Дух Святой есть благодать, радость и утешение, и то, что противопоставляется религии, признающей высшей ценностью Закон, есть иная ценность, есть то самое „обличение вещей невидимых“ и реализация надежд, которые апостол Павел определяет, как веру. Закону противопоставляется благодатная вера, как непосредственное отношение между Богом и человеком, не через посредство приказов и запретов Закона, а в интимно-сердечном прикосновении любви.

На путях закона невозможно то любовное, сыновнее отношение к Богу, которое спасает, преображает, „обоживает“ человека и созидает Царство Божие сначала внутри нас, а потом и везде. Оно есть потому, что закон есть „покрывало, лежащее на сердце“, которое и доныне не снято для тех, кто живет еще в Ветхом Завете (а таких большинство!), Бог закрыт завесой закона. Нет отношений дружбы и сыновства, а есть отношение Законодателя и подзаконного, Владыки и раба. Раб боится взирать на Господина и лишь слышит голос Его в требованиях Закона.

Покрывало закона снимается с сердца благодатью. В благодатном творческом порыве сердце начинает жить в духе и дышать духом свободы.

Таким образом, пребывание под законом определяется, как рабство, а благодать Христова, как свобода. Есть два завета, — говорит апостол Павел, — „один от горы Синайской рождающий в рабство“ — это „нынешний Иерусалим, ибо он с детьми своими в рабстве“. Другой: „вышний Иерусалим, он свободен, он матерь всем нам“, мы дети свободы. „Итак стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства“.

Евангелие, Новый Завет, особенно в толковании апостола Павла, прокладывает четкую грань между правом и нравственностью. Этика отрывается от права и правотворчества, как сфера не подзаконная, а сверхзаконная, метаюридическая, сфера благодати, любви и свободы: „На таковых нет закона!“»