(5.2. Преодоление Левицким детерминизма человеческой оценки)

Подобно тому, как качества предметов могут быть с успехом отвлечены от самих предметов, например цвета от вещей, в которые они окрашены — подобно этому ценности могут быть с успехом отвлечены от тех предметов и событий, которые этими ценностями обладают. Мало того, это отвлечение ценностей от предметов практически всегда совершается в акте переживания ценности. Таким путем образуются общие понятия о ценностях. «Красивый» из свойства того или иного предмета превращается в идею «красоты», которая лишь воплощается в различных своих формах, в различных событиях и предметах. Так мы говорим о красоте пейзажа, о доброте человека, о благородстве поступка. И суждения «этот пейзаж красив», «этот человек добр», «этот поступок благороден», выступают тогда как частный несовершенный случай, а порой и всего лишь символ конкретного воплощения идей красоты, добра, благородства.

Здесь мы имеем нечто аналогичное проблеме реальности общих понятий в логике, с тем, однако, отличием, что общие понятия о ценностях не поддаются рационализации. Рассудок, сам по себе, слеп к миру ценностей.

Описание феномена оценки и его места в жизни человеческой личности, феноменология ценностей, блестяще развитая Максом Шелером и Николаем Гартманом, позволяет современному философу подойти к проблеме свободы человека с новой стороны, поставить вопрос не о свободе действия, но о свободе оценки и оценивающего выбора. Подходя со стороны мира ценностей, момент, определяющий то или иное решение нашего «я», перестает быть причинным в смысле законов физической материальной природы. Причина наших хотений как бы вдвигается в самое наше «я». Я ценю благородство и поэтому хочу совершить благородный поступок. Я люблю добро и поэтому хочу быть добрым. В этом плане мой собственный эмпирический характер, мои склонности и способности превращаются в данный мне материал для моего поступка. Моя воля может оказаться слаба, и я не смогу повести себя так, как хотел бы. Мое хотение останется нереализованным. Но от этого оно не перестанет быть хотением, и наличие его не перестанет быть хотением, и наличие его не может быть оспорено. Оно не может оказаться более слабым мотивом в момент, когда во мне идет внутренняя борьба, когда я борюсь с моими собственными противоречивыми желаниями. Но взгляд на человеческое «я», как на простую «сумму психических свойств», представленных в двадцатых годах Корниловым в качестве «марксистской психологии», недаром отброшен даже в диамате. Никто в философии не представляет себе больше, что в случае множества несогласных мотивов решение будет независящим от меня математически определенным результатом перевеса более сильного мотива, проникнутого более интенсивным чувством.

Такой детерминизм, превращающий душу человека в своего рода игралище страстей, в котором побеждает наиболее интенсивная страсть в чистом виде, можно считать преодоленным не только у Левицкого. В нем есть своя доля правды, но признание органического единства личности можно ныне считать всеобщим. Душевная жизнь без сомнения должна рассматриваться как цельность, как взаимопроникнутость всех ее содержаний, как индивидуальный рад, в котором участвует вся личность целиком. Что же касается до соображения, что весь этот ряд с необходимостью определяется характером данной личности, то здесь действительно остроумное возражение Анри Бергсона в его книге «Время и свобода воли»: В случае наших решений «напрасна будет ссылка на то, что мы подвергаемся всемогущему воздействию нашего характера. Наш характер ведь это опять же мы сами».

Для Левицкого, как и для Бергсона, «свобода это отношение конкретного „я“ к совершаемому этим „я“ акту. Это отношение неопределимо именно потому, что мы свободны».

И не надо смешивать вопрос о свободе воли с вопросом о силе воли. Сила воли бесспорно у разных людей различна. Но и слабая воля так же свободна, как сильная, и вопрос идет в сущности не о факте человеческой свободы, но о возможности ее реализации.