Цахес по прозвищу Ленин

Гофмановский Цахес, по прозвищу Циннобер — это мистически точный портрет совсем не сказочного героя,  человечка — такого же: жестоко скукоженного от рождения, жестоко обиженного — и яростно сосредоточенного на этой обиде. И — превратившего свою детскую обиду на всё мироздание сразу — в атакующий порыв судьбы. Человечка по прозвищу Ленин. У него был тот же тёмный дар — единственный, но неодолимый: брать себе всё лучшее, всё желанное — у других.

Ленин неимоверно быстро, вампирски втягивал  в себя все таланты, способности, все удачи, весь доблестный блеск, всё властное обаяние — тех, кто рядом, тех, кто, вроде бы — пока ещё, — друг и соратник. И — померкших, замутнённых, высосанных — одним движением сбрасывал в тень, в политическое небытие.

У Ленина ни одного проблеска своих собственных способностей, даже средних, приват-доцентских; нет и самых простых, технических ухваток, нужных для личного успеха. Ленин неприятен; он — косноязычен и скучен в речах, он не способен писать внятно и увлекательно (что восприниматься должно было уже — как физическая ущербность в эпоху, когда писали — остро, быстро, отчётливо — почти все). И он  мыслит — темно, скудно, насупленно. От него не осталось ни одного памятного афоризма даже, ни одной цитатной мысли — как от Гитлера, например, или от Мао (разве что выклики истошные, смешные — словно птичьи: «учиться, учиться и учиться»).

Он много, заполошно, словно что-то доказывая кому-то, читает — много толстых умных книг. Но, судя по перекличке, в которую он пытается вступить с авторами, почти ничего не понимает из прочитанного; обрывки чужих мыслей колготятся в жидком вареве раскалённой злости, словно кипит  суп; это - жалобная злость непонимания. Ленин учит языки — все сразу — и ни на одном не говорит понятно, ни на одном не пишет правильно, как и на русском. Он не способен даже сосредоточиться на каком-то особо увлекающем его направлении интеллектуальной деятельности — отзывается смутно на первый попавшийся раздражитель, то философский, то политологический, то экономический — и быстро запутывается в мыслях, ругается, брызжет и теряет суть.

Но он — впитывает, втягивает, утаскивает себе — всё, что только можно. Сначала — идейные озарения марксо-романтика Плеханова, затем — пропагандистский напор Мартова, потом конспиративные навыки Красина, журналистки хлёсткие формулировки Стеклова-Нахамкеса, напористый жюль-верновский интеллект Богданова и Бонч-Бруевича, наконец - организационные таланты Свердлова и Троцкого, даже  наполеоновский дар непобедимого стратега Фрунзе.

На партийных съездах ораторские битвы он проигрывает, овации — не в его честь; но вдруг оказывается, что резолюция съезда снова и снова принята в ленинской формулировке.

А потом — точно как у Гофмана — явилась невидимая суровая Фея, тонко лязгнули серебряные ножницы над голой головой, и — на самом взлёте: странный уродец-диктатор, уже превративший гигантскую страну в багровую модель первозданного ада, уже взволновавший болезненными мечтаниями громады Индии и Китая, грозящий всей планете, уже успевший лично отдать приказы, по которым были убиты сотни тысяч и приговорены с смерти миллионы, —  человечек по прозвищу Ленин вдруг обмяк, погас и превратился — в нечто более страшное, (чем прежний жалкий подспеповатый угрюмый прыщавый симбирский мальчик); в  безумную, нечистую, страдающую куклу.

И — последний дар Феи: Цахес гениально — умер: вовремя.

В тот самый год, в те самые месяцы, когда новорожденная идеология СССР зябко суетилась на сквозняках рационализма и атеизма  в поисках того, на ком сосредоточится — идеологическая божественность, в поисках источника советского канона, (уже защищённого миллионами штыков и шипастой плетью ВЧК); когда быстро возрастали везде неуклюжие священные статуи и торопливо перебирались имена: кто наш демиург, наш бог? Маркс, Робеспьер, Стенька Разин, Герцен, Клара Цеткин, молодой покойник Свердлов?

(Нужен был именно мёртвый бог, чтобы живые беспрепятственно взяли на себя полномочия исполнителей его воли).

В морщинистом тельце угасла жизнь, и — тут же — озарило красное ЦК: вот кто: Ленин.

Это и была — первая фатальная ошибка, первое самопоражение большевиков.