(3. Предреволюционные и революционные годы)

В хоре предреволюционной русской мысли Бердяев уже занимает видное место и занимает его не в результате академической работы и не в результате того, что он — видный «веховец», но благодаря смелости и яркости его мысли и силе его оригинальных формулировок. Его вышедшая в Москве в 1916 году книга «Смысл творчества» содержит вполне оригинальную бердяевскую концепцию: «Бесконечный дух человека, — читаем мы в ней, — претендует на абсолютный, сверхприродный антропоцентризм, он сознает себя абсолютным центром не данной замкнутой планетной системы, а всего бытия, всех миров». «Цель человека не спасение, а творчество». «Не творчество должны мы оправдывать, а, наоборот, творчеством должны мы оправдывать жизнь». «Творческий акт есть самоценность, не знающая над собой внешнего суда». «Культ святости должен быть дополнен культом гениальности». «Христианство, как мораль искупления, не раскрыло морального творчества». «Нельзя жить в мире и творить новую жизнь с одной моралью послушания».

Эти формулировки не сразу понятны. Но они соблазнительны. Они увлекают и захватывают. Они вызывают на спор. В них намечается автономная этика творчества, которая будет занимать Бердяева всю жизнь, к которой все в новых и новых формах, нередко в противоречии с им же сказанным прежде, он еще много раз будет возвращаться.

В том бурлении и кипении духа, которое охватило мыслящую Россию в начале нашего века, Бердяев одна из самых проблематичных и самых ярких фигур. Вместе с Мережковским он со всем пылом молодости предается богоискательству и ищет религиозного и нравственного обновления. Религиозный романтизм уводит его порой вместе с Розановым далеко за рамки философски ответственных высказываний. Он берет на себя смелость вещать, что «человек нового религиозного сознания не может отречься ни от язычества, ни от христианства».В статье «О новом религиозном сознании» он пишет: «Мы зачарованы не только Голгофой, но и Олимпом, зовет и привлекает нас не только Бог страдающий, умерший на кресте, но и бог Пан, бог стихии земной... и древняя Афродита».

Владимир Соловьев, с которого началось движение русского религиозного и философского обновления, вероятно, с негодованием отверг бы богоискательские спекуляции Мережковского, Бердяева и Розанова. А Достоевский, литературный кумир богоискателей, пожалуй, зачислил бы их в число тех же бесов-соблазнителей, что и Ставрогина, Кириллова и Петра Верховенского. Предреволюционный период русской культуры не только в литературе и искусстве, но им в философствовании полон романтических увлечений, переходящих порой в эксцентричность, в погоню за нарочитою оригинальностью. Бердяев, особенно в его ранние годы, вполне человек своего времени и своего поколения.

Но наряду с увлечениями и заблуждениями это междуреволюционное время полно новых драгоценных открытий. Искусство находит новые формы, философия — новые мысли. Бердяеву принадлежит честь открытия незамеченных до него больших мыслителей прошлого века Константина Леонтьева и Николая Федорова, а его, вышедшее только в 1923 году в Берлине, гениальное «Миросозерцание Достоевского» вынашивалось, конечно, уже в этот первый бердяевский период.

Бердяев не укладывается в рамки академических течений и школ философской мысли. Он — истинное дитя того смутного времени, в котором ему досталось жить. Но он ярчайший выразитель своего времени. И нельзя ни понять, ни оценить русского философствования первой половины нашего века, не поняв и не оценив Бердяева.