(5. Очень странное условие)

Меня родители с детства учили, что развлечение не может быть искусством, следовательно, все, что создано для развлечения, не обладает никакой ценностью, более того, чаще всего отвлекает человека от стремления обогатить свои мысли и чувства, поэтому достойно лишь презрения. Корни балета, учила меня мать, уходят в древнейшие храмовые танцы, обладавшие скрытым языком, несущим определенные послания, поэтому балет — искуство, а танцы — развлечение. Опера по тем же причинам искусство, а эстрада — развлечение. Люди в течение веков выходили из храмов, где они слышали и видели искусство, на площадь, где их ждали развлечения, где шумела ярмарка. В наше время чем сильнее диктатура, тем знаменитее в стране эстрадные артисты и спортсмены, особенно певцы и футболисты.

Я не стал, разумеется, говорить обо всем этом несчастному парню, а пошел по более легкому пути:

— Пойми, я эстрадой вообще никогда не интересовался, слон на ухо наступил, поэтому только бардов люблю слушать, Высоцкого, Окуджаву... Понимаешь, там слова самое главное, а не музыка и голос.

Он вполне удовлетворился моим ответом:

— Понял, я тоже Высоцкого люблю, но его невозможно сравнить с Аллой, она — богиня. Я тебе о ней расскажу.

— Давай сначала о деле поговорим. Чтобы я мог вас спасти, вы должны сначала написать заявление, что желаете быть спасенными. Ты, Степка, понял? Нужно заявление написать, что ты хочешь получить политическое убежище в Канаде.

Степан в ответ поднял руки, словно защищался, и только тогда я увидел, насколько эти парни скелетичны. Разумеется, я знал, что наркоманы почти не едят. В племенной зоне между Пакистаном и Афганистаном я не раз видел наркоманов со всего света: приезжают туда, где опиум дешевле всего, а затем мрут счастливыми через несколько месяцев; зрелище неприятное: добровольные доходяги. Но мой разум отбрасывал этот образ, поэтому каждый раз я открывал этот феномен заново.

Степан сказал:

— Мне, сержант, эта Канада... Домой хочу. К маме в деревню, понимаешь? А что могут посадить как дезертира, ну, пусть сажают.

— Так ведь и я не против, пусть берут тебя и сажают, но тебя в Совке никто не хочет, вот в чем штука, там от тебя отказались, ты для начальства не существуешь, а если даже произойдет чудо из чудес и тебя обменяют, так ведь до матери своей все равно не доедешь, завернут тебя по дороге домой до ближайшего трибунала, а после прямичком в лагерь, чего доброго — и расстрельную статью могут дать, если в измене им захочется тебя обвинить. Так что подумай. В любом случае из Канады легче домой вернуться, чем из этой дыры, где сегодня-завтра тебя станут резать на куски, заставят долго жить. Так что пиши заявление и подписывай. Ты тоже, Филипп, если хочешь эту Пугачеву на сцене увидеть.

— После об этом поговорим. И не говори больше «эту Пугачеву». А бумагу твою я подпишу только при условии, что ты все шесть суток до обратного каравана шмальнешь столько ложек каждый день, сколько я сам приму. А еще, если будешь слушать меня, ну, ладно, не только о Пугачевой буду тебе рассказывать.

Я застыл. Матерь Божья, я не ослышался, этот сумасшедший мне предлагает, чтобы его спасти, выкурить столько же доз опиума, сколько он сам выкурит... и это в течение шести дней. В этих местах об одноразовых шприцах только слышали, а если они и были, берегли их для раненых, поэтому кусок опиума клали в ложку, разогревали направленным пламенем, и когда от ложки поднимался опиумный дымок, его ловили соломинкой из бумаги и усердно дышали.

Я ответил:

— Иди знаешь куда...

— Это афганцы знают. Я хочу, сержант, чтобы ты меня понял, а для этого тебе нужно влезть в мой мир. Не хочешь, твое дело, я здесь у себя побуду, пока внешние люди не убьют, Степана возьми, он не против.

В армии на Дальнем Востоке я покуривал анашу вместе со многими сослуживцами. Мы сами хлопали цветущую коноплю, собирали пыльцу, мешали с махрой и курили: она спасала от холода, голода, страха. Поскольку она была серой, совсем слабой, анаша оказывалась в каждой нашей папиросе: до пятнадцати косяков в сутки. Звучит грозно, но на деле анаша только несколько замедляла движения, а действие ее на психику было минимальным, поэтому, вероятно, мы продолжали все годы службы мечтать о водке, самогоне, а пили, разумеется, чаще всего одеколон («Тройной» или «Кармен»). Когда дембельский эшелон после месяца пути (пропускал все поезда) оставил далеко за собой Байкал, мы, однокашники, выбросили, заранее договорившись, оставшуюся у нас анашу, и больше я к наркотикам никогда не притрагивался, просто нужды не было: что может сравниться со стаканом водки для беседы на вольные темы?

Не дождавшись ответа, Филипп выкурил ложку опия и начал рассказывать об Алле Пугачевой. Степан, тоже надышавшись опия, лег на кучу тряпья и застыл с открытыми глазами. Не знаю, сколько времени Филипп рассказывал всякие глупости о той дуре дурной (для меня в ту пору певичка могла быть только глупой), но не меньше четырех часов.