(2.2. Этатисты против классической школы)

*

После того как было поколеблено доверие к научности экономического классицизма, не совсем неожиданно снова подняли голову этатисты. Уже давно политики и политические фантасты, верящие, что «государство все может», ждали удобного случая для того, чтобы приложить свои усилия к делу «спасения человечества». Истории известен этатизм с различной политической окраской. Это крайние монархисты, верящие, что мудрый монарх может своим законодательством обеспечить хороший обед для каждого из своих подданных; это и фашисты, верящие в сильную власть, которая обеспечит для всех повышенный жизненный стандарт; это и коммунисты, верящие, что стоит только национализировать экономику, подчинить всё плану и составить «прогрессивный» свод законов, как все станут сытыми и даже зажиточными.

Один из первых европейских этатистов Боссюэ (учитель Людовика XIV) восторгался мудростью древнего Египта, где «все было полно замечательными изобретениями и ничто не было забыто, чтобы сделать жизнь удобной и спокойной». Египетский строй жестоких фараонов предлагался как идеал для современной Европы. Уж что могло быть более ужасным, чем власть кровожадных персидских царей, но теперь предлагалось считать, что и они являлись идеалом правителей — знающих, как сделать своих подданных счастливыми. В своей знаменитой книге «Закон» Ф. Бастиа (1801 – 1858 {Правильно: 1850 — Прим. электрон. ред.}) дает прекрасный обзор развития этатизма в XVIII и XIX веке; этатизма, который менял свое политическое лицо, оставаясь по существу тем же самым. Вот, например, Фенелон в эпоху «короля-солнца», Людовика XIV, заявивший, что экономические несчастья — результат плохих законов, и требовавший «хороших» законов, а также безусловного подчинения и пассивности подданных. И опять Египет и Крит (при царе Миносе) становятся идеалами будущего. Казалось, Монтескье должен был бы быть более либеральным, но и его идеи всё те же; только вместо Египта фигурирует Спарта, да еще и более современный тиранический режим колониального Парагвая: «Парагвай — это другой пример, где люди, для их собственного блага, формируются их законодателями». Монтескье требует передать всю торговлю государству и тогда «законодатели заменят роскошь искусством, удовлетворят потребности вместо желаний».

Но вот появляется Руссо. Каковы его идеи на эту тему? Как ни странно, всё те же: «Тот, кто предпримет политическое творчество в народе, должен верить в свою способность изменить конституцию человека... Вкратце, творец политического человека должен отнять у человека часть его способностей и привить ему некоторые новые, чуждые его натуре». От Руссо эти идеи перешли к деятелям Французской революции, особенно к Робеспьеру и его сторонникам; дальше эта нить тянется к Наполеону, Фурье, Оуэну, Луи Блану и Марксу. «По нашему плану, — говорит Луи Блан, — общество получает свое движение от силы. От чьей силы? От силы законодателя, своего рода сверхчеловека, который единственно понимает, куда вести глупое человечество». Пользуясь языком диалектиков, можно сказать, что «либеральные идеи XVIII и начала XIX века действительно стали превращаться в свою противоположность», и в XX веке этатизм достиг своей вершины в лице Гитлера, Сталина, Мао Цзэ-дуна.

Чем больше терялась вера в классическую политическую экономию, тем больше экономические идеи, основанные на этатизме, выигрывали в силе. Если для классиков накопители богатств стояли в центре внимания, то теперь интерес коллектива делался главным предметом изучения (особенно в Германии). Рядовой же потребитель, в силу своих потребностей — истинный источник экономического движения, оставался второстепенной величиной в экономической науке.