(2. Старость и новый творческий подъем)

Однако, несмотря на силу всех этих ударов, они по сравнению с московскими показались мне всего лишь отрыжками, ведь жизни моей не меняли.

Тем временем работа над историческим романом, ставшим постепенно сагой в восемь томов, возобновилась, но шла медленно, пока я окончательно не пришел в себя. Со временем и приближением старости я стал лучше, как мне кажется, понимать Сократа, пока не понял, что логика обязана быть важнее любого исторического факта, находящегося в руках государства или идеологической власти: общество никогда не владело историей. Логику исказить очень трудно. Однако поиск правильных вопросов, составляющих предварительную логическую цепочку, часто более труден, чем поиск ответов на них. Например, если Чингисхан был безграмотным кочевником, то почему на практике он постоянно учился у Сунь-цзы и других древнекитайских теоретиков войны, что хорошо видно из многих его военных кампаний? Мог ли он, будучи таким, как его описывают, создать армию, оказавшуюся в ХІІІ веке самой сильной на планете — и не только для своего времени? Разве вопрос не важнее ответа, поскольку его определяет? Подобные вопросы стали становиться передо мной десятками.

Постепенно, пожалуй, впервые, несмотря на различные трудности, я стал наслаждаться покоем внешним и бурями внутренними, связанными только с очередным романом. В меня незаметно стала проникать мягкость простого быта, я начал раскрываться якобы второстепенному, стал видеть вокруг себя ранее незамеченное, порой даже людей на улице. Вскоре я вновь женился. Моя вторая жена Кристина Колева, болгарка, у нас родилась дочь Анна. Так вместе с концом века ко мне все ближе забавными зигзагами стала подходить старость, называемая французами кораблекрушением, а я на удивление себе все чаще чувствовал себя счастливым — и на долгие мгновения. Почти каждый человек может вспомнить школу и последний экзамен учебного года. Ты вызубрил только десять билетов из двадцати пяти. Рука дрожит. Рядом дверь, за нею три месяца каникул. Тянешь билет... он оказывается одним из десяти, и в тебе вспыхивает не радость, а счастье, возможно, первое в жизни. Описать его невозможно, это волшебное мгновение.

А тут на старости лет на меня часто стали накатываться волны счастья длиной... почти в десять таких мгновений! В таких волнах масса сконцентрированных чувств, обычно гуляющих рядом, а тут встретившихся и слившихся в единое целое. Во второй своей семье я стал часто встречаться с этим чудесным феноменом. К тому же любовь старого отца к своему ребенку качественно иная, чем у молодого и полного сил папаши. Молодой отец мчится по жизни, постоянно занят собой, поэтому в его чувствах к детям, хотя он их любит не меньше, чем старый отец своего последнего ребенка, остается гораздо меньше ясных ощущений. А старый отец одновременно немного дедушка, угасание тела заставляет его чувства становиться очень мягкими. Поэтому мне бывает жаль, что дочери Наташе и сыну Михаилу я не мог отдать столько же чудесной слабости, сколько ныне отдаю дочери Анне. А вот любовь старого мужа к молодой жене гораздо худшего качества, чем к детям, в ней много (если муж хорошо воспитан) скрытых подозрений, невыраженной ревности даже в том замечательном случае, если для этих гаденьких чувств нет малейших причин. Своей молодой жене я, конечно, полностью доверяю и считаю ее своим лучшим другом — и люблю, разумеется. Вместе с тем я понимаю, что подобные чувства испытывал почти ко всем, меня предавшим. Вероятно, измена неотъемлемая часть дружбы и любви.