(2.3. Ограничения трактовки зла у Бердяева)

В этой блестящей странице Бердяев вплотную подошел к тому же, к чему подошел Достоевский, но не сумел ступить ни полшага дальше. Не по недостатку смелости, — смелости у Бердяева всегда было в избытке, — но вероятнее всего потому, что не верил в реальность Диавола. В Диавола ныне не верят, и в этом отношении Бердяев вполне дитя своего века: в его философию понятие бесовщины и бесовства попросту не укладывается. Слово «беснование» употреблено им как синоним «одержимости и безбожной индивидуалистической и безбожной коллективистической идеей». Петр Верховенский теряет человеческий образ не потому, что в него вселился бес, а от «одержимости ложной идеей», Бердяев думает , что «он (Петр Верховенский. — Р. Р.) считает все дозволенным во имя своей идеи», и ошибается. Это Раскольников считался с идеями, Ленин, вероятно, еще считался с ними. Для Петра Верховенского, как и для Сталина — нет никакой дозволенности и недозволенности. Они действуют вне этих понятий, они — вне нравственности, вернее, они в антинравственности и, если их поставить перед выбором между добром и злом, они выберут злое. Для Петра Верховенского идея такое же средство для одурачивания его революционной пятерки, как для Сталина «строительство социализма в одной стране» — средство укрепления и распространения несвободы. Беснование, которое у Петра Верховенского «зашло слишком далеко», уже никакая не одержимость больше. Никакой ложной или неложной идеи в нем нет, и его надо понимать не в переносном, а в буквальном смысле слова. В нем действует бес, и он бесится. «Идея» для него лишь фикция, лишь обман и средство обмана.

Бердяев верно почувствовал, что он принадлежит к тем образам у Достоевского, которые не имеют дальнейшей человеческой судьбы, которые выпадают из человеческого царства в небытие! «Это — солома!» Как это красиво и как неверно сказано: «Солома!» Евангельская солома — грешники, которые с грехами своими горят в адском пламени. Бесы в этом пламени не горят. Они не сгораемы. И не только «дальнейшей», но и вообще никакой судьбы не имеют. И не из человеческого царства выпадают они в небытие. Они по самой своей природе — дети небытия...

Достоевский не включил в «Бесы» главу, в которой Ставрогин говорит ясновидцу-монаху Тихону: «Я вам серьезно и нагло скажу: я верую в беса, верую канонически, в личного, а не в аллегорию, и мне ничего не нужно ни от кого выпытывать, вот вам и все».

Достоевский — писатель глубоко сверлящей мысли. Его движение от этапу медленное. Путь от «Бедных людей», от дружбы с Некрасовым и Белинским, от кружка петрашевцев, «Записок из Мертвого дома» к «Преступлению и наказанию» и «Идиоту» долог, извилист, труден. После «Преступления и наказания» «Бесы» только начало нового этапа в его творчестве, новой системы мысли, во многом углубляющей, но во многом и отбрасывающей предыдущее.

Но «Бесы» нельзя рассматривать только как показ того, куда ведет одержимость ложной идеей. Достоевский уже видит в этой одержимости беснование, уже начинает понимать, что такого рода «идеи» не сами собой появляются в головах безумцев, не от самого человека идут.

Исходя часто от Достоевского, толкуя Достоевского и увлекаясь Достоевским, дореволюционная русская мысль, включая сюда и Бердяева, не понимала этого.