(9. Эпизод на даче в Вандее)

В редакции я еще подружился с Поповским, работающим в типографии, где набиралась «Русская Мысль». Он сказал мне, что у него есть домик и участок земли в Вандее между океаном и городком Олонь-сюр-Мер, и посоветовал мне купить там кусок земли с недостроенным гаражом. Хозяин хочет избавиться от этого ломтя, на этой земле ведь ничего нормального не построишь, участок для этого слишком узкий. Я рассмеялся, у нас хватало от зарплаты до зарплаты. Ответ: возьмите кредит, тридцать тысяч франков вам дадут. Я переговорил со своим старшим братом Михаилом, он до эмиграции преподавал романо-германскую филологию во Владимире, а затем работал редактором-стилистом в АПН (переводил на французский многие речи наших вождей). Мы поехали в Вандею, затем взяли на двоих кредит и купили ту недостроенную хатенку с куском земли. Главное, до пляжа было рукой подать, а ночью (после вина и шашлыков) мы засыпали под рокот океана.

Я пишу об этом, потому что через несколько лет к нам в Вандею неожиданно прикатил Кирилл Дмитриевич со своим приятелем чехом (а может, сербом), которого я видел раза два, он заходил в редакцию за Померанцевым. Они ехали в Ла-Рошель (или куда-то еще) и остановились у нас переночевать. Ни я, ни мой брат много не пили, но в отпуске обычно выпивали (у океана похмелья не бывает), а тут такой повод. Так что за ужином мы постоянно подливали Кириллу Дмитриевичу и его товарищу «чеху-сербу»... Потом мы с братом пошли собирать дрова для костра, а когда вернулись, с изумлением увидели пьяного Кирилла Дмитриевича,  целующего взасос своего чеха. Отвесив нам поклон, они, обнимаясь, ушли в отведенную им комнату.

У нас челюсти отвисли, хотя по разным причинам. Мой старший брат, откровенный русский шовинист, сталинец и жуткий антисемит (полный «букет»), считал любую форму гомосексуализма отвратительной. Только закон гостеприимства заставил его промолчать и не выгнать наших гостей.

У меня совсем иное отношение к подобным отклонениям. Для меня прекраснее бедра женщины нет ничего на белом свете, но, увлекаясь историей, где-то уже в семнадцать лет я пришел к выводу, что если Александр Македонский, Цезарь, Леонардо да Винчи, Микеланджело и Чайковский были гомосексуалистами (можно еще долго называть выдающихся людей, обладавших нестандартной сексуальной ориентацией, как ныне принято выражаться), то можно уверенно сказать, что ничего худого в этом нет, просто они иные. Следовательно... Меня просто изумил тот факт, что, работая вместе с Кириллом Дмитриевичем в течение многих лет, я ничего не заметил, не понял, даже малейших подозрений у меня не возникло. Правда, я никогда не отличался тем, что называется внешней наблюдательностью, меня всегда интересовало творящееся не на человеке, а в нем. А внешне и внутренне Померанцев был, как и большинство гомосексуалистов, обсолютно нормальным человеком, в нем не было ничего женственного.

Утром они уехали, и я никогда, разумеется, не намекал ему на случившееся. Однако мне все-таки стало любопытно, и я обратился к Сергею Миличу Рафальскому с намеками о случившемся, на что он немедленно разразился филиппикой в адрес Георгия Иванова и Ирины Одоевцевой.

— Это они развратили Кирилла, и не только его, это были отвратительные люди, потерявшие все святое, в том числе нравственность. Они пользовались неискушенными юношами и девушками и меняли их в постели себе на забаву. Да, вы правы, Кирилл уже не был юношей, когда попал им в лапы, но он, вы это заметили, легко подпадает под чужое влияние. Не сомневайтесь, это они, жадные и беспринципные, сломали ему жизнь. Нет семьи у него, нет детей.

Должен признаться, Сергей Милич меня не убедил. Обвинить Иванова и Одоевцеву в совращении малолетнего нельзя, Померанцев был взрослым человеком, а взрослого нельзя совратить, можно только сооблазнить…

Кирилл Дмитриевич однажды повез меня в гости к Одоевцевой, в году этак восьмидесятом, и от беседы с ними я получил интеллектуальное удовольствие, от рассказов о далеком прошлом, русском и эмигрантском русском. Одоевцева была принята в Цех поэтов и стала ученицей Николая Гумилева. Она была для меня страницей истории. Бросалось в глаза, что они, Одоевцева и Померанцев, очень хорошо друг к другу относятся, даже если Ирина Владимировна не скрывала легкой снисходительности к Померанцеву. Ко мне она отнеслась иначе, с высоты и холоднее, но в ней было еще так много женщины, несмотря на глубокую старость, что она не могла не кокетничать со мной. Она расспрашивала меня о моих похождениях с француженками, о советских девушках, затем рассказывала о своих многочисленных любовниках (не называя имен, разумеется). Позже Кирилл Дмитриевич рассказал мне, что, когда какой-то журналист спросил у Одоевцевой, сколько у нее было любовников, она ответила: «Не скажу, завидовать будете».

У каждого человека свое мерило разврата, у государства свое: в шестидесятые годы в СССР милиционеры и дружинники останавливали целующиеся пары, на улице влюбленным нельзя было даже держаться за руку — запрет порождал за закрытыми дверями такое, от чего на Западе у некоторых создателей порнофильмов волосы встали бы дыбом.

Думаю, русскому поэту Георгию Иванову, последней «глыбе» Серебряного века, который постоянно бедствовал, было иногда просто необходимо разбавлять жизнь острыми ощущениями, чтобы не задохнуться. Такими были Вийон, Пушкин, Бодлер, Есенин... Евнух вообще творить не может, а грешнику это легче, чем добропорядочному христианину: в хаосе чувств и ощущений  легче, чем в слабой подвижности находить и склеивать метающие в вооображении нужные куски образов. Тогда еще пытались дышать Пастернак и Ахматова, капризом «поэта» Сталина оставшиеся в живых, но что они могли выжать из своего таланта в постоянном страхе, кроме чудесных, но пустых газелей или эзоповских хрипов? Несколько строк. А Георгий Иванов продолжал открыто безумствовать, поэтому — творить так, как ему хотелось. Ради своего кумира Кирилл Дмитриевич был готов на все, не зря ведь разорился по его указу. Нет, я не мог считать Померанцева жертвой, а Георгия Иванова палачом. Можно жалеть слабых, нужно помогать им, но трудно относиться с почтением к восторженным рабам человека (или государства).